— Ожерелье неполное. Связь с далёкими предками может оказаться оборванной.
— Вы в этом уверены?
— Нет, конечно же нет. Как я могу быть уверен, если… — Я запнулся. Страх перехватил мне горло.
— Если? — Она встала.
— Монастырь… он производит такое жалкое впечатление. Такой ветхий.
— Естественно, он ведь старый. Больше ста тысяч лет.
— Если в этом мире больше не будет этого центра силы… Сударыня, это будет конец всему.
— Чёрт! — страдальчески сказал Генри.
— Не будем так скоро терять надежду, — сказала она, наклонилась ко мне и взяла мои руки. Её кожа была гладкой и прохладной, а прикосновения — на удивление полными энергии. — Когда вам станет лучше, вы мне непременно должны рассказать о вашем визите туда, наверх.
Я кивнул, не произнеся ни слова.
— Адью! — крикнул Генри.
Когда дверь за ними закрылась, к глазам у меня подступили слёзы. Я не мог бы сказать, почему. Было ли это из-за её прикосновений? Или то была моя скорбь по участи этого мира? Или жалость к себе?
— Спокойно, — сказал медкомп.
Четверо педальеров праздно висели в своих клетках за бортом и лениво давили на педали, выравнивая положение барки, когда порывы ветра, обрушиваясь с горного перевала Аваланч, грозили снести её прочь. Воздух был ледяной. Я поднял воротник куртки и дважды обмотал шарф вокруг шеи, но каждый вдох походил на холодный кинжал, вонзавшийся в лёгкие. Пропеллеры тихо жужжали. Балдахин, который старшина натянул для нас в качестве защиты от яркого солнца, теперь трепало, и ветер пел в голых проволочных растяжках мачты, парус с которой был спущен.
Старшина педальеров сидел на своём возвышении и время от времени подправлял поле суспензоров, чтобы удерживать предписанную высоту над террасой, простиравшейся перед монастырём.
— Сколько же это ещё продлится? — с нетерпением спросил посланник Флота и, когда очередной шквал ветра сорвался на нас с вершины горы Матин, надвинул треуголку себе на лоб.
— Понятия не имею, — сказал я.
Я видел, что он самым жалким образом озяб, но он сам настоял на том, чтобы облачить своё тощее тело в парадную форму с накидкой вместо пальто или тёплой куртки, и теперь отказывался жаловаться. Наше дыхание конденсировалось в холодном воздухе, и ветер относил его прочь.
— Так спросите у него! — сказал посланник, кивнув в сторону старшины.
Не надо мной командовать, сэр! — хотел я сказать. — Я не подчинённый Флота, а гражданское лицо. Я приставлен к вашей миссии в качестве переводчика.
— Он тоже не знает, — сказал я вместо этого. — Он ждёт, когда монахи дадут ему знак, что он может приземлиться.
— Уже несколько часов!
Я пожал плечами и посмотрел на монастырь. Он завис, как гротескная гнилая тыква, на карнизе скалы над отвесным обрывом. Чёрная стена под ним была покрыта органическими выделениями, словно облита толстым слоем коричневой глазури, которая стекала на много метров вниз, образуя отвратительный наплыв на нижнем выступе.
— Скажите, Палавье…
— Паладье, сэр.
Он отмахнулся и смерил меня высокомерным взглядом; серые, покрасневшие от холода глаза слезились на ветру.
— …нападение тогда было совершено с того перевала, не так ли?
— Нападение? Это был трусливый разбойничий налёт.
Он метнул короткий незаинтересованный взгляд и, вытянув морщинистую шею над форменным стоячим воротником, расшитым золотом и символами космических кораблей, глянул из-под козырька ладони вверх, на перевал Аваланч, глубокую седловину между горами Матин и Арсин.
— Значит, они пробились на своей ветряной барке против восходящих потоков тепла. Это достижение, однако.
— Ну, смотря как на это взглянуть, сэр. Я вижу это иначе. Монастырь не мог их учуять, потому что они подкрались на рассвете против ветра. Монастырь ни о чём не подозревал и не принял никаких мер предосторожности. Они пришвартовались к цистерне над монастырём и высыпали снотворное в воду, которую монастырь каждое утро пил. Остальное уже не составило труда. Они нашли вход незапертым. Монастырь был слишком оглушён наркозом, чтобы сопротивляться.
— С военной точки зрения гениальный приём, — одобрительно кивнул он. — Сразу видно, что это были флотские ребята.
— Они убили пятерых монахов, которые охраняли ожерелье богинь.
Он сделал небрежное движение, будто смахнул мой аргумент вместе с убитыми монахами с рукава своего мундира.
— Я читал протоколы допросов, — ответил он коротко и ещё плотнее сжал тонкие губы. — Преступников публично казнили. Был преподан наглядный урок. Мы не можем позволить себе потерять Картезиус. Это единственный населённый людьми мир в радиусе пятидесяти световых лет от внутреннего края плеча Ориона, единственный — перед лицом той огромной пустоты, которая отделяет нас от плеча Стрельца.
— Я знаю это, сэр. Правда, я не астроном, а лингвист и историк. Но эти факты нам преподавали ещё в школе.
Он кивнул.
— Кроме того, здесь добывается протеин, необходимый Флоту для снабжения продовольствием. Как же мы можем лишиться Картезиуса!
— Кроме того, здесь живут уже почти два миллиона людей, — добавил я.
— Мы были бы не в состоянии их эвакуировать. Нам пришлось бы бросить их на произвол судьбы. — Его слова отлетели в холодном воздухе прочь.
— Поэтому вы и приложили все силы к тому, чтобы восстановить ожерелье.
Он испытующе оглядел меня и скривил рот.
— Ещё бы. Эта проклятая штука обошлась Флоту в целое состояние. Мы могли бы на эти деньги снарядить корабль. Непростительной глупостью было похищать этот драгоценный предмет культа.
— Предмет культа, сэр? Это нечто гораздо большее. Это же тела восьмидесяти трёх богинь. В ожерелье воплощена древняя, более чем статысячелетняя традиция.
— Я информирован об этом, — скупо ответил он. — Однако я остерегусь выражать своё мнение в вопросах веры. От религиозных дел Флот принципиально дистанцируется. Это наша традиция. Не такая старая, но всё же!
Он незаметно сделал несколько вдохов из своего кислородного пакета. Мы были на высоте почти двенадцати тысяч метров. Атмосферное давление здесь составляло лишь треть давления на уровне Внутреннего моря.
Мы снялись из Аркашона перед восходом солнца. Город был ещё окутан плотным туманом. Вдали, на Внутреннем море, слышались гудки кораблей, заходящих в порт.
При отправлении старшина педальеров отдал команду поднять барку отвесно вверх. Когда она поднялась над слоем тумана, небо было уже светлое, и высоко над нами возносились в первых утренних лучах острые вершины гор Матин и Арсин — два самых высоких пика Западного Хомута, подобные двум оскаленным клыкам какого-то гигантского животного. Ледник Аваланч между ними, озарённый розовым утренним солнцем, походил на его вываленный язык. Вершины предгорий поднимались в сумерках из тумана, словно зелёные острова из моря разлитого молока.
