Дни я проводила в больнице: руководительнице моей требовалась сиделка. Чтобы не запустить основную работу, вкалывать пришлось по вечерам.
Тогда я впервые и услышала их. Шаги по коридору.
…
Па, не показывай это письмо маме. Это во-первых.
А во-вторых… сейчас напугаю еще сильнее, но что делать: па, у меня проблемы. Некоторые происходящие здесь вещи я не понимаю, не могу объяснить, и от этого просто в шоке.
Ответь мне, пожалуйста, честно: у нас в роду… шизофрении… ни у кого? Не надо скрывать, лучше я буду знать, что со мной творится. Скажи! Если что-то было — значит надо мне возвращаться домой, пока я не совершила…не знаю чего… необратимого. И лечиться, наверно…
Если же ты ничего такого не слышал… то… Но это ведь и не наследственное может быть…
Пап, я в растерянности… Я путано, наверно, пишу. В письме не объяснишь. Может, ты сможешь приехать? Отпуск за свой счет на работе, а? Только по-тихому от мамы как-нибудь…
…
Наверно, нет смысла подробно рассказывать, как были отвергнуты версии «послышалось», «шорохи за стеной», «потрескивание старых перекрытий», «звуки с другого этажа», «эхо» и аналогичные им. Как я боролась с крутящимся в голове вздором о вампирах и убийцах, о бледных лицах сотрудников, о шеях, спрятанных в шарфы и воротники. Как воевала с сюром гипотез о причинах приступа у Нимфы Петровны. Как, собрав крупицы мужества, осматривала еле освещенные переходы, дергала закрытые двери, заглядывала в углы и тупики.
Абсурд, ахинея, нелепица. Бред сивой кобылы.
И эта сивая кобыла — здравствуйте, я.
Я слышала их! И это были не шорохи, не случайные скрипы и потрескивания — шаги.
Неровные, глухие, но уверенные. Их сопровождал периодический тихий стук.
Невидимый некто появлялся в дальнем конце коридора. Медленно, но неуклонно продвигался по зданию, заходил в лабораторию и останавливался, казалось, в паре метров от меня, от чего все волоски на моем теле вставали дыбом. Закрытая дверь не спасала. А после того, как в зеркале мне привиделась маячащая за спиной высокая темная фигура, незнакомая, по всему — мужская (обернулась — естественно, никого), мой внутренний голос печально произнес: «шизофрения, как и было сказано»…
На другой день я и написала то истошное письмо отцу, не домой, конечно, на рабочий адрес.
Если бы я знала, что впопыхах забыла наклеить марку, и, разумеется, не указала обратный адрес…
Письмо письмом, на душе стало чуть спокойнее, но необходимости готовить доклад письмо не отменяло. Я по-прежнему почти каждый вечер оставалась последней, врубив для храбрости «Ногу свело» на запредельную громкость. Без толку.
Некоторые вещи необязательно слышать. Достаточно о них знать…
Несколько раз со мной задерживался Макс Стрельников, но постоянно просить его было неловко, а рассказать о своих страхах и галлюцинациях я не решалась.
Папа, папочка, ну где же ты? Приезжай скорее.
Только один раз мне удалось отвлечься, забыть о жутких шагах, да и вообще почти обо всем. Две серии экспериментов не сходились капитально, самым наглым и вызывающим образом.
Да, ребята, с такими плакатами на кафедру выходить может только мальчик для битья. Решивший стать мертвым мальчиком для битья.
Заклюют. Закидают мелками и тряпками, за неимением тухлых яиц. И будут правы.
Я пересчитала всё даже не трижды, перерыла записи и лабораторные журналы, перепроверила каждую запятую.
Холера!
И это за два дня до доклада…
Переделывать опыты времени не было. Теребить глупыми вопросами Нимфу тоже не хотелось. Врачи высказывались определенно: человеку нужен покой.
Выхода виделось два: придумать дурацким кривым наукообразное объяснение. И ожидать, что кафедральный люд его проглотит («гыыы, щщас, жди» — сказал внутренний голос). Или временно подчистить, подправить результаты, чтобы несовпадение не бросалось в глаза. А уже после конференции спокойно разобраться, что к чему.
Второй вариант выглядел значительно безопаснее.
И, собственно, совсем не сложно. Я уже начала передвигать по экрану первую точку, как…
…Никогда раньше не теряла сознание. Отвратное ощущение, доложу вам.
Стул перевернула, со стола все свезла, у мышки шнур выдрала, головой припечаталась об пол до звона в ушах. Тошнит, шея ноет, во рту мерзость…
Как там в романтических мелодрамах пишут? «Когда я очнулась, то первое, что увидела, было встревоженное лицо склонившегося надо мной Максима»? Ну да, как же. Встревожился он. Это чудовище стояло в дверях и довольно улыбалось:
— Ну наконец-то Лев Ерминингельдыч тебя признал! Всё, считай, своя.
— Кто признал? Что признал? — пропищала я, озираясь и пытаясь встать.
— Кто-кто. Ерминингельдыч в пальто. Чем он тебя? Ну-ка, ну-ка, покажи шею…
Всё кружилось, шея онемела, словно к ней приложили глыбу льда.
— Зачем шею? — сопротивлялась я. — Голову посмотри. Крови не видно?
— Пустую голову осматривать смысла нет, — бормотал Макс, отгибая мой воротничок. — Синяк отсутствует, не тростью, значит. Знаешь у него какая трость тяжелая? Ой-ей. Не, не тростью. Легонько, ребром ладони. Любя. Эх ты, небось, результаты подгоняла, горемыка?
Через два дня я, кутаясь в шарф, дрожа и запинаясь, докладывала:
— По полученным мной данным, зависимости эф от тау и гамма от тау противоречат друг другу. Объяснить это я, к сожалению, не могу. Планирую продублировать эксперименты. Тщательно. О результатах расскажу на следующей конференции.
Со второго ряда на меня, сияя, смотрел Макс.
…
Ма, приезжай срочно и привози свой «зингер»! Ни в одном магазине не нашла свадебного платья с воротником-стойкой! Сплошные юбки колоколами и декольте до пупа, Менделеев их покусай…
