Но не все тамошние необыкновенные зрелища были устрашающими. Приведу, например, такой забавный и памятный случай. Это произошло во время одной из экскурсий, которые мы с таким удовольствием совершали иногда с проводником-атлантом, а иногда и сами, с тех пор как хозяева убедились, что мы не нуждаемся в постоянном сопровождении и опеке. Мы как раз пересекали очень хорошо знакомую часть равнины и вдруг, к своему удивлению, обнаружили, что со времени нашего прошлого визита там то ли осел сверху, то ли обнажился светло-желтый песок на участке размером около полуакра. Мы приостановились, гадая, что за подводный ток или сейсмическая подвижка могли послужить тому причиной, и тут, к нашему безграничному изумлению, весь участок взмыл и, колыхаясь, поплыл прямо над нашими головами. Этот сверхбалдахин был так огромен, что прошло значительное время, минута или две, пока он проследовал над нами. Это была исполинская плоская рыба, насколько успел оценить профессор, ничем не отличающаяся от нашей родимой мелкой камбалы, но выросшая до беспредельных размеров на питательной пище, которой изобилуют залежи донного детрита. Этот мерцающий, переливающийся желтым и белым небосвод над нами растаял во тьме, только мы его и видели.
В пучине имеет место еще одно весьма неожиданное явление. Это частые смерчи-водовороты. По-видимому, они порождаются малопредсказуемыми периодическими пертурбациями в мощных подводных течениях, их шествие грозно и причиняет такие же большие разрушения и смуту, как и сильнейшие торнадо на суше. Вне сомнения, не будь их, на дне царили бы гниль и застой, к которым неизбежно приводит полная неподвижность, так что, как и во всех природных процессах, в них есть и позитивная сторона; но тем не менее лучше не оказываться у них на пути.
Впервые я угодил в такой водяной вихрь вместе с госпожой моего сердца Моной, дочерью Манда, о ней уже была речь. Примерно в миле от поселения находился очень красивый пригорок, в изобилии заросший водорослями тысячи разных цветов. Это был как бы сад, принадлежащий одной только Моне, ее любимый сад— чаща розовых серпулларий, пурпурных офиурид и красных голотурий. В тот день она повела меня полюбоваться на них, и как раз когда мы добрались до цели, налетел вихрь. Внезапно обрушившийся водоворот был такой силы, что, только прижавшись друг к другу и укрывшись за скалой, мы кое-как удерживались, чтобы нас не смыло. Оказалось, что этот бушующий вихрь горяч, почти невыносимо горяч, а это указывает на возможность вулканической природы подобных возмущений, проистекающих от подвижек в неких сторонних областях океанского дна. Весь ил на обширной равнине был подхвачен ударом вихря и превратился в густое облако взвеси, в котором померк свет. Найти обратный путь стало невозможно, мы сбились бы с пути и в любом случае вряд ли смогли бы передвигаться против напора стихии. И в довершение всего медленно нарастающая тяжесть в груди и затрудненное дыхание ясно показали мне, что с кислородом у нас неладно.
Именно в такие минуты, когда мы предстаем перед лицом близкой смерти, великие первозданные чувства всплывают на поверхность и подавляют все более слабые наши душевные движения. И вот именно только тогда я понял, что люблю свою нежную спутницу, люблю всем сердцем и душой, люблю любовью, коренящейся так глубоко, что она есть часть моего сокровеннейшего «я». Как необычайна подобная любовь! Как непостижима! Это выбор не по лицу и не по облику, которые и сами по себе достойны любви. И не по голосу, певучей которого я не знаю, и не по духовной общности, возникшей, как только я смог научиться читать ее мысли по чуткому переменчивому лицу. Нет, что-то такое по ту сторону ее темных мечтательных глаз, что-то таящееся в самых глубинах ее и моей душ сделало нас нерасторжимой парой. Я протянул руку и сжал ее ладонь, читая на ее лице, что нет во мне мысли и ощущения, которые тут же не затопили бы ее восприимчивый ум и не вспыхнули бы румянцем на милых щеках. Ни ей, ни мне не страшна стоящая рядом смерть,— мое сердце содрогнулось от этого озарения.
Невероятно! Следовало думать, что наши стеклянные покровы не пропускают звуков, но в действительности биения некоторых колебаний воздуха то ли легко пронизают сквозь них, то ли своим действием вызывают подобные же колебания под стеклом. Раздался густой удар, протяжный звон, словно прозвучал далекий гонг. Мне в голову не пришло, что он может означать, но моя спутница не испытывала сомнений. Не выпуская моей руки, она поднялась из нашего укрытия, внимательно прислушалась, пригнулась и пустилась в путь, борясь с бушующим водоворотом, Это было состязание со смертью, потому что с каждым шагом ужасная тяжесть в груди становилась все невыносимей. Я видел милое лицо, тревожно вглядывающееся в мое, я, шатаясь, брел туда, куда она вела меня. Ее вид и движения свидетельствовали о меньшем, чем у меня, истощении запаса кислорода. Я держался, пока позволяла Природа, но вдруг все поплыло перед глазами, я простер руки и рухнул без чувств на мягкое дно океана.
Когда я пришел в себя, я лежал на своем ложе во дворце атлантов. Рядом стоял старик-жрец в желтой хламиде, в руках у него была чаша с чем-то возбуждающим. Маракот и Сканлэн со взволнованными лицами склонялись надо мной, а Мона сжалась на коленях в изножье, ее черты выражали нежную тревогу. Оказалось, что девушка, не потеряв присутствия духа, поспешила к двери поселения, откуда в таких случаях, как велит обычай, бьют в большой гонг, указывающий цель могущим заблудиться путникам. Там она объяснила, в каком я нахожусь положении, и повела спасательный отряд, к которому присоединились оба мои товарища, они-то и несли меня на руках. Что бы я ни совершил еще в жизни, я буду обязан этим Моне, ибо вся моя предстоящая жизнь не что иное, как дар из ее рук.
Теперь, когда, избрав меня для вечного союза, она чудом пришла в наш верхний мир, в человеческий поднебесный мир, делается не по себе при мысли, что в противном случае я готов был бы навек остаться в пучине, лишь бы соединиться с Моной, настолько овладела мною любовь. Долго я не мог постичь, что за глубочайшая внутренняя связь устремляет нас друг к другу и почему она столь очевидным образом так сильна и в ней, и во мне. И только Манд, ее отец, объяснил мне это столь же неожиданным, сколь и исчерпывающим образом.
Манд кротко улыбался, видя, как растет и крепнет наше чувство, улыбался со сдержанным удовлетворением человека, приемлющего то, что он давно предвидел. И вот однажды он призвал меня отдельно от других в свой личный покой, где уже был установлен серебряный экран, способный отображать его мысли и представления. Вовеки, покуда теплится во мне дыхание жизни, не забыть мне того, что он открыл нам обоим. Сидя бок о бок, сплетя наши руки, мы, как зачарованные, следили за картинами, переливающимися перед нашими глазами.
