Я перестал задавать глупые вопросы. Если кто-нибудь спрашивал меня о чём-нибудь, я отвечал, и только. Остальное никого не интересовало. Вскоре меня уже стали принимать за своего. Да и если разобраться, так ли уж я отличался от них? Чем же? Тем, что не спешил? Но должен же я был хоть чем-нибудь выделяться! Все мы люди. Разве эти лампы в коридорах горят не для всех? Что же. Я поступил на службу.
Глава третья
в каждом новом дне мы ищем продолжение дня минувшего и нервничаем, если нити рвутся. Осенью иногда могут происходить странные вещи, как, впрочем, и весной, и летом... кто-то знает об этом больше нас и, может быть, ждёт, когда однажды
В самом деле, разве не сделался я одним из них? Ну конечно, я был совсем другим, но разве каждый или почти каждый из нас не думает о себе точно так же? И если бы кто-нибудь пришёл сюда, как когда-то пришёл сюда я, и недоумённо оглядываясь по сторонам, стал бы ходить коридорами, переходами и лестницами, разве отличил бы он меня от других? И может быть, точно так же, как когда-то я, не решился бы остановить этого человека, чтобы задать вопрос, какой-нибудь нелепый вопрос вроде, где здесь столовая, и не знаю ли я лысого органиста в чёрном пиджаке и белых (привидится же такое!) брюках. Каждый знает о себе что-то такое, чего не знают о нём другие, но все мы в одних коридорах одних стен, и так ли уж это важно, кто пробыл здесь дольше? - старые и молодые, мы все живём на одной планете, в одной стране или одном городе, ходим по одним и тем же подземным переходам, сидим за столами в одних и тех же помещениях, и неважно, кто пришёл сюда раньше, а кто позже; мы набегу угощаем друг друга бутербродами, свежими анекдотами и сплетнями, наливаем кофе в пластиковые стаканчики, у нас нет времени, чтобы поговорить о чём-то всерьёз, ну конечно, у нас просто нет на это времени! И я так же, как и все, открывал и закрывал за собой двери, входил и выходил, улыбался женщинам, отводил глаза, пересказывал анекдоты, пил кофе, жевал бутерброды, стряхивая с одежды крошки, спал в креслах. Меня даже внесли в какой-то там список, уж не знаю, зачем - положено. Я мог уйти, ну конечно, я мог уйти - поезда ходят по расписанию, и я мог уйти хоть сейчас, сегодня или завтра, в любой день - нужно было только выйти отсюда и дойти до станции, это так просто! Людей много, есть среди них и такие, что готовы уехать в любой момент, случись подходящий повод, и временами подумывают об этом или не думают, может быть, втайне мечтают. Как узнать их и отличить от других? О таких вещах в служебных коридорах редко говорят всерьёз. И я, как все, шутил или отшучивался, подмигивал, хохотал, простаивая в курилке или болтая по телефону, или набегу, едва повернув голову. Впрочем, я редко куда-либо спешил. Я вовсе не воспринимал это как свою жизнь, ведь в конце концов, я здесь ненадолго и очень скоро уеду. Смешно сказать, так прошли годы.
Работа у меня была, судя по всему, ответственная, и нужно сказать, непростая - ведь это вовсе не так просто, как может показаться человеку постороннему, всё время бежать куда-то, непрерывно создавать видимость деятельности, и при этом ровно никуда не убегать и ровно ничего не делать. Со временем это стало получаться у меня всё лучше и лучше - дело привычки и опыта. Время шло. Время проходило, месяцы, годы. Я как-то не думал об этом, ничто существенно не менялось, и мне не о чем было беспокоиться. До тех пор пока. Три раза в день - утром, в обед и вечером - я приходил в столовую и уже заранее знал, какое будет сегодня меню, я стал совсем своим. До тех пор пока. Мне ни разу не было сделано ни одного замечания,- только однажды, когда я уронил сигарету, да и то больше в шутку. Всё происходило как бы само собой, без моего в том участия, меня считали рассудительным и уважали за это - ведь я не целыми днями носился как угорелый, а только время от времени - а всё дело было в том, что у меня одышка; я никому не объяснял этого, потому что никто меня об этом не спрашивал. До тех пор пока. У меня был мой любимый диван,- спать в креслах для меня было уже несолидно,- и когда я приходил, он всегда был свободен. Мне не приходилось ничего делать самому. До тех пор пока. До той самой осени, когда необъяснимо и внезапно, беспричинно и неизлечимо я затосковал. Я перестал смеяться над анекдотами - но ведь меня и прежде уважали за рассудительность. Я начал было приставать к женщинам, но они и так не обделяли меня вниманием. Чем они могли мне помочь? Мне было тоскливо. Наверное, мне давно уже пора было уходить. Я помнил, да, я хорошо помнил ту ночь, пронзительный ветер, снег и стужу, и темноту, ужас безлюдных улиц и чёрных, без единого освещённого окна, домов, и всё же... Я тосковал. Поначалу я сумел убедить себя в том, что это пройдёт. И рано делать выводы - ничего в этом особенного нет, это бывает со всеми, врачи рекомендуют хотя бы раз в полгода делать перемену обстановки. Переставить мебель, к примеру. Меня всегда называли рассудительным. Я принялся перетаскивать стулья с места на место, приносил, уносил. Когда я входил, все умолкали и следили за мной, какой из стульев я выберу. Ждали. Я приглядывался, выбирал, просил освободить. Со мной никто не спорил. Меня стали называть "перспективным специалистом", а иногда шутливо "энтузиастом". Говорили, что я ищу новые пути. Может быть, так оно и было, кто знает. А когда мне надоело искать эти новые пути, надоело до такой степени, что я мог часами сидеть на одном месте, погружённый в бездумное оцепенение, меня стали обходить на цыпочках,- может быть, дурачась,- и разговаривать в моём присутствии шёпотом, поглядывая на меня с боязливым уважением: "Тише! Он думает!" А я не думал. То есть, ни о чём. Я тосковал. Последним, что я придумал, было звонить по всем телефонам и спрашивать время, сверяя часы. Кончилось это тем, что меня, как сговорившись, все стали наперебой поздравлять с повышением. Цирк, да и только. Мне было тоскливо. Некоторые полагают, что Еву выгнало из Эдема любопытство. Оно же якобы побудило Пандору открыть её злосчастный ящик. Это случилось как-то... само собой. И любопытство тут совсем не причём. Я подошёл к стене, ничем, пожалуй, не отличавшейся от других стен, и с досадой пнул её ногой. Стена порвалась. Я стоял и смотрел на дыру, сделанную моей ногой с такой лёгкостью. Я сделал это. Картон. Эта стена из картона. Зимой здесь всегда было холоднее, чем везде. Может быть, где-то ещё. Я стоял и смотрел. Потом я разорвал стену руками и вышел на воздух. Вот так это и произошло.
Я стоял, вглядываясь в темноту ночи, уже осязая её холод. За моей спиной был электрический свет натопленных помещений. Рваные края теней трепетали от сквозняка, простираясь далеко вперёд. Моя тень как будто тянулась ускользнуть, но не могла растянуться больше. Она будто бы говорила мне: "Посмотри! Дальше совсем темно". Луны не было. Дорога уходила в темноту и там пропадала. Быть может, там её и не было вовсе. Но здесь она была. Я облизнул губы. Однако, холодно. Можно прийти сюда ещё, например, завтра утром и посмотреть, что там дальше, и есть ли там вообще дорога, или, наконец, спросить у кого-нибудь. Вокруг было тихо. Я смотрел в темноту перед собой. Эта дорога как будто ждала меня здесь. Странно, кому понадобилось прокладывать сюда дорогу? Здесь нет ни одной двери. Непонятно. Но вот же она! - Значит, тот, кто проложил её, заранее знал, что когда-нибудь именно в этом месте кому-то придёт в голову... Я был один, и за моей спиной был свет электричества. Это сделал я. Кто-то знал, что когда-нибудь я это сделаю. Я всегда был чужим среди них, и эта дорога ждала меня. А значит, у меня снова нет выбора. И медлить бессмысленно. Я сделал это. Дорога. Я должен пойти по ней. В конце концов, всегда можно вернуться тем же путём - на то она и дорога. Перешагнув рваный край картона, я выбрался наружу. Свет под ногами кончился, и я вошёл во тьму. Однажды, давным-давно, так уже было. Что же, я сделал это ещё раз.
