Хлопают двери, разграничивая два пространства: пространства индиго и серого - а что еще остается тому, кто только что упустил свою мечту? Надо было бы выбежать на улицу и догнать его, но, во-первых, это по-детски. А, во-вторых, пусть и остается чудом; мало ли как повернется в реальности.
Мой отдел встречает меня таким восторженным ревом, что все разочарования юности, а также зрелости, отходят на второй план. Мне немедленно наливают полную чашку кофе - ту самую, от Нескафе, призовую (отдел покупал кофе вскладчину, и вышло много - и кофе, и чашек). Затем вручают шоколадку, выдают аванс и премиальные - правда, как не из этого мира?- и начинают напичкивать, как дитя витаминами, последними сплетнями.
Машка из машбюро выходит замуж через месяц. Наш отдел купил ей шлепанцы в виде крыс, с отвислыми ушами и милыми рожицами. Я немедленно хочу такие же, и шлепанцы срочно упаковывают в шуршащую бумагу, пряча от моего хищного взгляда. Дусик защитил диссертацию, и вот уже два дня на моем столе лежит официальное предложение руки и сердца. В этом году их поступит еще два; а всего он сочиняет четыре таких опуса в год и приносит каждого первого числа нового сезона. Очень удобно. Такая педантичность дает мне возможность не встречаться с ним лично, а ему не выслушивать очередной отказ, высказанный в несколько оскорбительной манере. Я уже устала за пять лет, хотя и тешу себя сознанием того, что в некотором роде являюсь чьей-то музой. Дусик уверен, что я отвергаю его из-за недостаточно солидного общественного положения, а посему принимает соответственные меры. Он поднапрягся и выдал за пять лет две вполне сносные работы. Скоро станет академиком.
Пал Палыч Знаменский - а сколько ему пришлось вытерпеть из-за этого имени!- раз даже хотел менять оптом имя, отчество и фамилию, но не позволили, так как заподозрили что-то криминальное - уходит на пенсию. Мы его очень любим, но не боимся потерять. Он так же постоянен в своих привычках, как Дусик. Уходит на пенсию раз в году. И тут же меняет решение.
Меня повысили... Этого не может быть, но приказ существует, денег выдали больше; и я начинаю усиленно думать об Африке - как это может быть связано? Просто, как укол в пятую точку от головной боли скажите, какая связь.
Множество мелких новостей не пригодно для упоминания вслух, и существует только для служебного пользования. Когда я окончательно убеждаюсь в том, что все прочно запечатлели в памяти мой светлый образ, я поднимаюсь, и с лицемерным вздохом заявляю, что жаль, но нужно уже бежать. Работать, то бишь - творить, как говорит пан Копыхальский.
Сеточка идет провожать меня и заодно обрести два-три килограмма мяса и новые туфельки. Я откровенно, по-пуделиному, радуюсь. Потому что питаю к Сеточке явную слабость.
Конечно, конечно, когда-то ее звали Светочка. Я еще помню то блаженное время. Но потом, когда наступила эпоха ярких, заграничных кульков с ручками и конкретными изображениями: натюрмортами, портретами, пейзажами, ландшафтами и братьями нашими меньшими; когда все женское население подхватило это начинание и стало таскать продукты и покупки исключительно в этих пестрых емкостях, Сеточка продолжала носить в изящной сумочке одну-две авоськи. И где она их брала? В общем, думаю, ясно, почему в отделе как-то сама собой стала с трудом произноситься буква "в" в ее имени, пока не умерла естественной смертью.
Сеточка - единственная из сотрудниц и подруг, посвященная в извилистые и запутанные ходы моей судьбы. И поэтому я торопливо рассказываю ей и об Африке, и о сне Таси Карповны, и о чуде цвета индиго. Надо отдать ей должное, Сеточка не только хороший слушатель, но еще и внимательный. Она с каким-то маниакальным упорством коллекционирует и запоминает все мои рассказы, а потому быстрее, чем я сама вникает в суть дела. В ту часть сути, которая касается цвета индиго.
- Лохматый , говоришь. В джинсах... Первая любовь!
- Это неправда, - слабо сопротивляюсь я, - не было у меня никакой-такой первой любви. Я лишена этого счастья, любить не умею. Кому об этом не знать, как тебе?
- Ой ли, - качает головой Сеточка.
На самом деле, она права. Но самой себе я в этом никогда не признаюсь. Лучше кому-нибудь другому. Было, было дело. Сознаюсь. И осень была с золотыми листьями и ароматным шуршанием в парке, когда граблями сгребают ненужное, бросовое золото, валят в кучи и поджигают с дымом. И воздух, заполненный признаниями, ставший невыносимо сладким от его обожающего взгляда; и все как полагается - ношение на руках, стояние на коленях; и первый поцелуй, неумелый, какой-то лохматый и вкусный, словно хризантема во рту. Ну, и глупости, совершенные обоими.
Потом мы еще встречались, но то, что было предано, пусть и по незнанию, не простило и не отпустило, как болит отрезанная рука к дождю. Бывает...
- И,конечно, нельзя сказать два лишних слова, - негодует Сеточка.
- Лишнее, оно потому и лишнее, что лучше не говорить, философски пожимаю я плечами.
Какой-то прохожий в солидно-дорогом костюме с правильно вшитыми рукавами (вот редкость!) бросает на меня плотоядно-восторженный взгляд. Делает маленький такой шажок в нашу сторону, но я решительно волоку упирающуюся Сеточку прочь. Она замужем, и удачно. А я, я не в настроении.
- Ну и дура, - произносит Сеточка.
Кажется, она уже отчаялась убедить меня совершить две вещи: купить себе наконец пристойную отдельную квартиру со всеми удобствами и выйти замуж. О родить ребенка она и не заикается.
- Даже не дура, - не обижаюсь я. - Скучно.
Это я по поводу поклонника. А что касается квартиры, то как представлю себе жизнь вдали от копыхальских котлет, снов Таси и Миси Карповны и контральто Полины... Нет, это точно не жизнь.
Внутри что-то сильно болит - наверное, тому что внутри все-таки хочется замуж, но я сильнее. И оно там послушно замолкает. Так-то лучше. Замуж хочется за любимого, а любимого нет. Вся в раздумьях, я плотно упираюсь во что-то лбом; достаточно мягкое, чтобы не разбиться, но вполне твердое, чтобы стукнуться. Стоп... Что это мне напоминает?
Я поднимаю вверх страдальческие глаза и наталкиваюсь на взгляд цвета индиго, вернувшийся ко мне из моего неразумного детства; из осени.
- У Вас мускулы, убиться можно, - говорю я требовательно. Хотя что именно я требую, мне самой неизвестно.
- Я придумал, почему Вы не хотите в Африку, - поясняет он, как будто речь идет о его профессии: придумывать причины для отказа тем, кто не хочет в Африку, Америку, Австралию, Азию и прочие места, которые начинаются с буквы А.
- Излагайте, - говорю я, стараясь выгоднее поставить ногу. Ноги у меня классической формы; и хотя мне это не нравится, и я бы охотно поменялась с Надей Ауэрман, мужчины думают иначе. Право, все-таки они как бы другой национальности.
