Тамара сидела на смятой постели и ровным голосом рассказывала, что была готова прервать беременность, но в больнице неожиданно потеряла сознание. Обморок был настолько глубоким, что врачи не решились на операцию, да и она, испугавшись, выписалась .Мне она написала в письме, что все в порядке, потому что не хотела меня тревожить и срывать лечение.
Время от времени она уже привычным для себя движением оглаживала живот. По ее словам выходило, что она серьезно поссорилась с матерью, которая настаивала на аборте и на нашем разводе, убеждая Тамару, что зря она связывает жизнь с больным человеком да еще заводит от него ребенка, на что Тамара ответила, что она и так виновата передо мной и надеется заслужить прощение, родив мне сына.
Прощение? Простить, значит забыть.
Как же я могу забыть Наташу? А как забыть Тамариного утешителя, художника? Зашевелился в душе, извиваясь, черный червь подозрения - чей это плод в чреве жены? Я же не плотник Иосиф, который уверовал в непорочное зачатие своей мадонны, за что и был канонизирован в святые при жизни. Тамара даже не убеждала меня в обратном - просто презрительно фыркнула. А ведь Отелло достаточно было наговора, чтобы дойти до убийства...
После первой ошарашенной растерянности я осознал, что все впустую мои мечты начать все заново и наши планы с Наташей. Я должен, я теперь обязан был жить с чужим человеком - какой же надо быть скотиной, чтобы оставить беременную женщину. И какое имело значение, что мы о чем-то договаривались, что-то обещали друг другу, рассуждали про любовь и нелюбовь. Это все были слова. А он уже существовал, ворочался в утробе матери, требовал, чтобы о нем заботились.
- Устал, небось, голодный... Я пойду, приготовлю чего-нибудь. Хочешь сырники со сметаной и клубничным вареньем? - Тамара, не дожидаясь ответа, тяжело поднялась и ушла, шаркая шлепанцами, на кухню.
Сначала я смотрел в окно, на крышу соседнего дома, потом развернул стул, сел около телевизора и включил его. Появился звук, засветился экран.
Как в кино.
Вынырнула, словно собралась в пучок, распластанная до того в эфире картинка: шли колонны демонстрантов, гремела музыка, раздавались раскаты разнесенных мощными динамиками по площадям и улицам призывов: "Да здравствует... Ур-р-ра!"
Я выключил звук.
По экрану молча поплыли черно-белые лица. Они улыбались, неулетевшими птицами бились во взмахах кисти рук, у каждого из них была своя судьба, своя жизнь.
Как и у меня.
Вспомнилось, как еще мальчишкой на бульваре я увидел орла. Слякотный, промозглый день ранней весны. Мощными когтями орел цеплялся за голые черные прутья городского дерева, которое гнулось под его тяжестью, он дико и гордо озирался на скопище домов, машин и людей, и беспомощным веером свисало его перебитое крыло.
Глава четвертая
--===Свое время===-
Глава четвертая
Ощущение камня.
Нет, и не надо, и не хочется ничего. Вокруг меня что-то двигалось, происходило, кто-то смеялся, о чем-то спорили, волновались, сокрушались - я был безразличен, равнодушен.
Я был мертв.
Позвонила радостно-взволнованная мама, мои родители ждали нас к праздничному обеду, и все мои ссылки на усталость с дороги и дурное самочувствие Тамары звучали, как пустые отговорки, мы были обречены на встречу.
Я принял душ, побрился - все как-то механически, тупо, с паузами, не удивился, что обнаружил в шкафу выстиранные рубашки и отутюженный костюм, - что-то новенькое в нашем доме, раньше такого в заводе не было, положил костюм на кровать и долго рассматривал темный двубортный пиджак, размышляя над тем, что по идее - это моя самая бережно хранимая вещь, в этом обличии я женился, застыл на свадебных фотокарточках, присутствовал на всех торжествах, впрочем, какие там особенные торжества - дни рождения да праздники три раза в году: первомайские, ноябрьские, новогодние. В этом костюме я наверняка явился бы в суд, на развод.
Тамара тоже собиралась долго, не спеша, потом мы медленно дошли до метро. Эскалаторы, платформы, вагоны были заполнены толпами, несли картонные коробки с тортами, перевязанные шпагатом, деревянные палки с бумажными цветами, бумажными лентами, бумажными гирляндами, как будто шла неорганизованная демонстрация, и часто, очень часто попадались на глаза такие же темные, двубортные фигуры, как моя.
За стол сели вчетвером: отец, мать, Тамара, я, поэтому и разговор пошел чисто семейный.
Отец, как всегда, точными вопросами собирал информацию, анализировал ситуацию, делал выводы и прогнозы.
- Как самочувствие, Валерий?
- Спасибо, хорошо.
- Что значит хорошо? Лучше, чем полгода назад, или хуже, чем когда ты был полностью здоров?
- Как у космонавта.
- Понятно. Что говорят эскулапы?
- Выпустили на волю. Очевидно, я в них не нуждаюсь. Снимки хорошие. Очаг распался.
- Как распался? - не поняла мать.
- Ну, было что-то вроде нарыва на легком. Теперь что-то вроде рубца.
- Куришь?
- Бросил.
- Не тянет?
- Иногда.
- С учета сняли?
- Еще год-другой подержат.
- Два года? - встревожилась мать.
- А лекарства ты должен какие-нибудь принимать?
- Нет.
- Вот это хорошо, - удовлетворенно сказал отец. - Значит, действительно, сдвиги есть. - Что с отпуском? - спросил я у отца.
- Как всегда, раньше октября не получается.
- Значит, лето в Москве просидите?
- Не первый раз. Незаменимый, - кивнула мать на отца. - Как лето, так он один за всех лямку тянет.
- Надо, - коротко отрезал отец.
- Ну, хорошо, хорошо. Ты тетю Клашу, соседку нашу по Потылихе, помнишь? - спросила мать у меня.
- Помню.
- Хотим сарайчик у нее на лето снять. Хотя бы на субботу, воскресенье выбираться. Совсем недалеко - электричкой полчаса да еще минут десять пехом. Речка, лес... Приезжайте, всегда будем рады.
Я покосился на Тамару. Она ответила безучастной, блаженной улыбкой. Могла бы моих стариков пригласить на свою дачу, вот где сарайчиков хватает.
Мать поняла мой взгляд по-своему.
- Скоро?
- В конце июня будет семь месяцев, вот и считайте, - тихо сказала Тамара.
Хорошо, что есть телевизор в доме. Можно сделать вид, что очень увлекся передачей, хотя на экране мелькали какие-то самодеятельные, бутафорски разряженные ансамбли песни и танца.
- Пойдем-ка, что я тебе скажу, - мать увела Тамару на кухню.
- Как твои творческие успехи? - осторожно спросил отец.
Он не одобрял моих занятий кино, боялся, видно, что я собьюсь с дороги, потеряю время, считал, что кино - это только увлечение, блажь, которая с годами обязательно пройдет, но сейчас с ней нельзя не считаться.
- Работал, - вяло ответил я. Разве ему расскажешь о живописце Болотникове, герое моего сценария? Не поймет. А если отец не поймет, то кто?
