Затем изображение исчезло. Оно исчезло не сразу, не вдруг, а как бы погружаясь в расступившееся пространство, закрывавшееся затем, как занавес.
Я молчал. Молчал и Аристотель. Немного спустя он подошел к столу и, взяв аппарат, стал его завертывать в целлофан.
— Подарка не забирают. Я знаю, — сказал он. — Но я все-таки должен забрать аппарат. Он не готов. Еще нужно потрудиться годик или два. Ты не сердись, Виктор. Через год или два я тебе верну его.
Он простился, забрал свой подарок и ушел. Обратно он его уже не принес. Через полгода он утонул, купаясь в Финском заливе в те холодные осенние дни, когда никто уже не купался.
Среди вещей, оставленных Аристотелем, не нашли аппарата, подаренного мне. Может, Аристотель не сумел его усовершенствовать и разбил в припадке разочарования и гнева? Как знать!
Как знать! Это любимое его выражение, выражение, похожее на него самого… Как знать!
Когда я рассказываю друзьям о встрече с самим собой и о посреднике этой встречи, исчезнувшем аппарате, я вижу на всех лицах недоверчивую улыбку. Все принимают это за плохо придуманный анекдот, за нелепую шутку. Иногда я сам начинаю сомневаться, что это было, мне начинает казаться, что это мне снилось, и сон, правда очень яркий сон, хочет выдать себя за действительность.
Но аппарат, по-видимому, все-таки существовал. Мне удалось напасть на его следы, рассматривая старые тетрадки Аристотеля. Я нашел и часть схемы будущего аппарата, набросанную на помятой кальке. А в одной из тетрадей я прочел такие слова:
«Надеюсь, что мне скоро удастся воспроизвести в пространстве и времени образ, возникший в воображении… Я много думал о своем приятеле Викторе Воробьеве и представил его таким, каким он будет через тридцать лет. Я мысленно воспроизвел всю обстановку, как на картине, и больше того — как в психологическом романе. Но можно ли отражение (а образ все же только отражение действительности) перенести в другой план, как бы в план самого бытия? Еще Гоголь в своей философской повести „Портрет“ осудил попытку с помощью изображения продлить существование самой личности. Передо мной стоят совсем другие задачи. Современный человек, человек начала XXI столетия, находится в совсем иных взаимоотношениях с пространством и временем, чем его предки. Он заглянул в далекие уголки Вселенной, он освоил околосолнечное пространство, он послал в космос корабли за пределы досягаемого, с помощью ультрамикроскопа он подчинил себе бесконечно малое, увеличив его до размеров, воспринимаемых глазом. Не пора ли дать возможность каждому встретиться с самим собой? Время — процесс необратимый? Да, но он необратим для самой природы. Человек же с помощью современной науки может и необратимые явления сделать обратимыми, вернуть время вспять? В какой-то мере — да! Я хочу создать аппарат, фотографирующий будущее…»
Запись прерывалась на самом интересном для меня месте.
В другой тетрадке были записи, посвященные истории и философии портрета. Они перемежались с формулами и размышлениями о физике элементарных частиц.
«Портрет Тициана, — писал Аристотель, — дает человека в единстве с его историей и биографией, с его характером, но Тициан смотрит как бы от настоящего в прошлое… Еще не существовало портрета, в котором перемещение во времени давало бы возможность художнику осуществить встречу настоящего с будущим, будущего с прошлым. Кто создал тот узел, в котором соединились бы все направления времени?»
«Сейчас, — писал он, — я занят изучением элементарных частиц, движущихся в обратном направлении времени. Еще в середине XX века физики Штюкельберг и Фейнман своими исследованиями показали, что отрицательно заряженный электрон движется в направлении времени, противоположном нашему. В начале XXI века физик экспериментатор Алексей Рыбкин открыл частицы, несущиеся из будущего в прошлое. Очень возможно, что существуют галактика и населенные миры, где высшие разумные существа управляют временем…»
Дальше шли формулы и вычисления, в которых я — не математик — не умел разобраться.
Я посвятил целые два года изучению работ Аристотеля, поискам его записок, писем, чертежей и замыслов. Затем я это все сдал в архив истории науки и техники. Мне так и не дано было узнать физическую сущность того необыкновенного эксперимента, в результате которого мне однажды удалось встретиться с самим собой, как ни странно звучат эти слова. Да, с самим собой. Был ли то лишь образ человека, перенесенного в будущее, реализация образа, возникшего в психике Аристотеля, или нечто большее?
Изучение Аристотелем элементарных частиц, двигающихся в обратном направлении времени, может быть, действительно привело исследования в конце концов к результатам, ставившим в тупик человеческую логику и весь тысячелетний опыт? Как знать! Часто мне вспоминается старик, глядящий на меня как бы из зеркала времени с таким видом, словно для него я был всего только отражением, вписанным в неподвижный фон фотографической карточки. Мне вспоминаются и слова, сказанные им тихо и задумчиво:
— Виктор, ты узнаешь себя? Я — это ты. Мне хотелось бы поговорить с тобой, но между нами время. Разве ты не ощущаешь силу его?
Он не успел ничего добавить. Аристотель выключил аппарат. Аристотель сделал это поспешно, словно боясь, что сейчас случится катастрофа… А затем, в течение многих дней, встречаясь со мной, он избегал говорить на эту тему, делая вид, что не слышит моих вопросов. И только однажды, на лестнице общежития возле открытой двери лифта, когда я грубо схватил его за руку и настойчиво спросил: «Было это или только кажется мне?» он ответил тихо: «Было».
Не выпуская его руки, я почти крикнул:
— Так что же такое было, черт подери? Изображение или сама действительность?
— А может, то и другое, — сказал он спокойно.
— Не может быть!
— Как знать, — сказал он и высвободил свою руку.
Дверь лифта громко захлопнулась за ним. Пространство переместилось. Лифт унес его от меня. Это была наша последняя встреча.
