«Ну тогда я продолжу.
…Собственно, и продолжать-то нечего. Ясно и так: энергия „наматывается“ на игрушку не только от ребенка. Представьте: гостиная комната, телевизор, а напротив — сидит в модной итальянской стенке плюшевый заяц. Как украшение. Молодожены смотрят по коммерческим каналам боевики с кровью и „ждут“ ребенка. Появляется ребенок, и заяц, „наглядевшийся“ всяких там мордобоев торжественно сыну (или дочери) вручается: „Играй, ненаглядный“. Понимаете? Понимаете. Вот такие дела».
«Ваш пес тоже боевиков насмотрелся?»
Она взглянула на игрушку: «Этот? Нет, с ним случилось кое-что похуже. Да и не с ним одним. Не зря ведь мудрые люди говорят: „святая земля“, „проклятая земля“. За такими словами иногда кроется намного больше, чем можно себе представить. У нас в Белоруссии, сами знаете, в войну страшные дела творились: партизаны, немцы, все перемешалось, и уж что одни, что вторые… не играли они в героев, они жизнь спасали, свою и своих детей. И как раз за нашим городком было такое место… где сначала немцы партизан, а потом те — немцев пленных… убивали. Так и лес называется: Гробки. И все знали, что нельзя оттуда ни ягоды-грибы нести, ни деревья. „Проклятая земля“.
А нынче век-то современный, скоростной. Опять же, отцы и дети, вечная проблема. Казалось, живешь, оступаешься, разбиваешь лоб и говоришь им: ну не идите вы по тем самым тропкам, где мы, несмышленые, хаживали! Не слушают…
Приехала „фирма“, построили за городом фабрику игрушек. Иностранцы, им до местных суеверий дела нет, да и по-нашему они ни бельмеса. А переводчикам что за забота? — предупреждать дорогостоящих клиентов. Построили, значит. И рабсила как раз нашлась, молодежь наша местная. Все довольны, всем выгодно.
Словечко-то какое: „выгодно“! Противное словечко, когда его делают главнее иных слов.
Зажили припеваючи, как в сказке. Деньги иностранцы хорошие платят, тут ничего не скажешь. А есть желание — получи зарплату товаром. У нас теперь в каждом доме, считай, заяц стоит или зебра».
«Заяц?»
Понял я, что не случайно она этого зайца поминает.
«Да, — говорит, — заяц. Вот мои-то этого зайца и принесли в дом. Потом — внук, они ему и дали, пускай, мол, ребенок тешится… Помните, я говорила, что между игрушкой и дитем появляется взаимосвязь? Он и начал „разматывать“ тот „клубок“, что на зайце намотался. Маленький клубочек, незаметный — сколько там той злобы да крови осталось? — после войны-то, почитай, полсотни лет прошло. Ну, конечно, фильмы-боевики раздули огонек. А мальчонка и подхватил. Подрос чуть-чуть, и вот начинаются странности. Какую игрушку ему не подарят, — разорвет и испоганит. Только зайца не трогал. Только его одного, проклятого.
Потом Рита заметила: он тараканов давит. Что само по себе удивительно; конечно, дети не боятся гадов всяких, пока их родители этому не научат, но… мальчик ведь не просто их в руки брал или там… ну не знаю… одним словом, он их давил, и давил с наслаждением. Потом замучил соседского котенка…
…Я чувствовала, что что-то не так, но понять не могла. Не ведьма я, понимаете, хоть и остались от бабки какие-то силы. Потом — как озарение. Ну, почитала я еще всяких книжек, сейчас этого добра хватает. Говорю Алесю: нужно зайца уничтожить. А сама думаю: „Если не поздно еще“.
Сожгли мы его, на пустыре, а пепел — в землю, и чтоб ни одна пепелиночка не улетела. Не поверите, конечно, но я чувствовала, когда несли, как от игрушки исходит страшная злобная волна — „подрос“ он вместе с мальчиком».
«И что же дальше?»
«А что дальше? Все. Поздно. Мальчик уже „воспитался“, и теперь сложно его „переделать“. Да и некому, как оказалось, этим заниматься. Дочка с зятем на работе, я — тоже. В садик отдавать страшно: игрушки там, все те же игрушки. И дети, на игрушки похожие. Телевизор? Так ведь там похлеще садика, выстрелы на каждом канале, выстрелы, выстрелы, выстрелы… А книжки читать он не любит… да и в книжках…»
Помолчали.
Я смотрел на белого с черными пятнами пса… и мне было жаль его. Предназначенный дарить кому-то радость, он превратится в чудовище и превратит в чудовище незнакомого мне маленького человека.
«Внимание, с пятой платформы отправляется скорый поезд № 105, сообщением…»
«Это мой», — сказал я. «До свидания».
И поспешил к вагону; не хватало еще только остаться здесь, на безымянной станции. (Впрочем, я врал себе. Станция эта не была безымянной, и торопился я совсем по другой причине. Мне вдруг стало страшно от одной только мысли, что придется побыть в этом обреченном на злость городке. И молодые люди, снующие вдоль состава, предлагающие игрушки, тоже пугали меня).
Я успел. Забрался на полку и не удержался-таки, выглянул в окно. Поезд ехал, и перрон вместе с ночными торговцами потихоньку отползал назад; блестели черными пятнами глаз мягкие игрушки, на этот раз не сумевшие отыскать себе новый дом. Но я был уверен, что им рано или поздно повезет.
Ладно, едем и едем. И мне-то жаловаться совсем грех, потому что, неожиданно для самого себя, я задремал и, вроде, крепко задремал, не в пример предыдущим попыткам. Однако ж — нет счастья на свете! — разбудили меня.
Гляжу: парни в камуфляжах. Таможенники, значит.
И безо всякой задней мысли я тянусь к рубашке, в которой у меня лежат кошелек и паспорт — тянусь и обнаруживаю, что рубашка-то вот она, висит на вешалке, а паспорта с кошельком нет как нет. И выходит по всему, что забыл я их на станции мягких игрушек! (Если, конечно, дама с собачкой не стянула, пока мне зубы заговаривала).
Но тут просыпается Светлана, видит меня в расстройстве и сообщает, что если я волнуюсь насчет паспорта, то совершенно зря. Потому что когда я спал, она брала у меня деньги и заодно переложила к себе паспорт. Чтобы кто-нибудь случайно не стянул.
«Подожди, — говорю я ей, — подожди. Когда же ты деньги-то брала, если я на последней-распоследней станции выходил из поезда с кошельком?»
«Ну, — отвечает, — когда ты выходил, не знаю, а я — недавно. Ты ж сам сокрушался, что Коленьке игрушку не купили, так?»
И поднимает кровать, и показывает мне, что в ящике, рядом с нашими сумками, лежит огромный заяц.
Выражение лица у меня, наверное, в тот момент было впечатляющее, потому что пограничники, как один, навострили уши и сделали стойку.
И тут: «Мяу!»
Аж вздрогнули все.
А ехала с нами девочка, лет двадцати-двадцати пяти, вместе с котом. Их пригласили сниматься на рекламный ролик каких-то там кошачьих консервов, и вот теперь отсылали обратно. (Непонятно, правда, почему через Минск. Я решил еще, что выдумывает девчонка, есть такие). Она нам все уши прожужжала, пока ужинали; рассказывала, «как все получилось», как ее «случайно выбрали» и как «хорошо заплатили». И вот теперь ее Мурзик (или как его звали? — не помню) спас положение. Потому что таможенники забыли обо мне и перевели все внимание на «кинозвезду» с ее зверюгой…
