Промолчал.
«Иди, лейтенант, ид-и», — эти слова и посейчас звучат во мне…
Чемодан меня выручил, без него я бы не довез до полка московские подарки. Я обежал в столице дюжину домов и в каждом мне что-то непременно передавали. А брать было стыдно, люди отрывали от себя нередко последний кусок, да еще самый дорогой и сладкий; посылали конфеты в обертках и без них, печенье, вязаные носки и варежки, белье и, конечно, чай, папиросы и табак. Получил я и белый хлеб, годами невиданный на фронте, и даже четыре нежные булочки с хрустящей золотистой корочкой, которые называли французскими.
У меня были заняты обе руки, и я рисковал за неотдание чести провести один из трех отпущенных мне дней в московской комендатуре, где меня гоняли бы на плацу, заново обучая столь необходимому на войне строевому шагу. Но этого не случилось: предусмотрительный дедушка нашего полкового разведчика, кряхтя, забрался на антресоли в прихожей коммунальной квартиры и из их глубины добыл огромных размеров фанерный чемодан, покрытый толстым слоем пыли. Несомненно, он служил ему в годы гражданской, а то и первой мировой войны, но был еще крепок и мог послужить и в эту войну. В него свободно вошли все подарки, и я успокоился. Зато при посадке в поезд с ним было немало хлопот. На Белорусском вокзале состав, следовавший до Минска, брали штурмом, и мои шансы пробиться казались ничтожными. Но дедушкин чемодан и тут сослужил мне службу. Когда, поднапрягшись, я поднял его над головой и шагнул к ступеням вагона, то вдруг рвущиеся, протискивающиеся военные пассажиры на миг остановились и изумленно воззрились на фанерную громадину. Этого оказалось достаточно, чтобы я проник в тамбур.
Все нижние, все верхние и самые верхние — багажные, места оказались занятыми сидящими впритирку людьми, проход был тоже заполнен, и я с чемоданом, который, экономя площадь, поставил на попа, застыл, стиснутый со всех сторон. Размышляя, как бы устроиться поудобнее, я пытался взобраться на чемодан, но он предостерегающе заскрипел. Пришлось сползти. Так и стоял час за часом, как в московском трамвае в часы пик.
Выйдя на минский перрон, я обомлел: город, вернее его развалины, просматривались насквозь. Обломки стен, провалы перекрытий и крыш, горы кирпича, бетонного крошева, почернелые остовы деревянных домов, кучи угля и пепла… И мне захотелось поскорее вернуться в полк.
Цель моего путешествия находилась на одной из небольших станций на границе Западной Белоруссии с Западной Украиной. Мне повезло, поезд стоял на путях. Я спросил машиниста, правильно ли еду, он кивнул головой: «Садись, хлопец… Довезу, а там, еще пересядешь на рабочий поезд».
В товарном вагоне на степлевшемся песке я безответственно заснул, и никто не обидел меня и не покусился на мой чемодан: вагоны с балластом мало кого интересовали. К вечеру я высадился на станции и узнал, что рабочий поезд пойдет утром, где-то надо было переночевать. Неподалеку от станции начинался поселок, десятка три домов, и я решил попытать счастья.
Трое суток в родном городе в положении дорогого гостя оторвали меня от фронтовой настороженности, и я было забыл, где нахожусь. Но первый же человек, открывший мне дверь, его бегающие глаза и бормотанье, что пану у нас не добже будет, что в доме тесно и положить пана-товарища негде, вернули мою собранность и бдительность. Зашагал по поселку — стал искать хату победнее, думалось, что владельцы ее подобрее. Но все дома были, на одно лицо — под соломенной крышей, с потрескавшимися, заплатанными стеклами в окнах, покосившимися плетнями. Зашел наугад, и хозяева сразу мне понравились. Наверное, существуют объяснения мгновенной приязни: в облике встреченных, в выражении их лиц, обстановке жилья… Мне приглянулись их спокойствие, несуетность. Мужчина с седыми висками, с культей, которую обнимала завязанная брючина, женщина с ярко-голубыми глазами на округлом курносом лице, встретив меня, сразу пропустили в горницу. Я объяснил, что прошу только переночевать и могу устроиться где придется, лучше на полу…
Они согласно закивали головами, ничего не сказав о скромности и бедности своего жилья. Что есть, то есть. Я снял шинель, присел на табуретку и огляделся. Обстановка? Какая уж тут обстановка: домодельный стол с чисто выскобленной столешницей, широкие лавки, табуретки, потемневший от времени сундук и полки с посудой: армейские котелки и кружки, чайник; виднелась кухня — с чугуном на загнетке. Как это я сразу не заметил ребятишек, утварь углядел, а их нет! Они занимали так мало места, были тихие-тихие: два мальчика лет шести и восьми и девчушка постарше. Располагались они неприметно в уголке за сундуком. Согнувшись, что-то перебирали на обрывке плащ-палатки, наверное, зерно или крупу. Их готовы повернулись ко мне, одинаково светлые, а глаза обежали меня и остановились на моем величественном чемодане. Поди такой фанерой громадины никогда и не встречали.
Подумав о ней, я почувствовал голод. Перекусить и завалиться спать. Чего же время терять? Достал ключи, наклонился над чемоданом, открыл его и сразу почувствовал, именно почувствовал, как вздрогнули ребятишки. Обернулся — ребячьи головы мигом склонились над плащ-палаткой. Между тем родители деликатно вышли в кухню.
Ребячьи головы снова поднялись, а их глаза, как магнитом, притянуло к содержимому чемодана. Поверх всего между пакетами с сахаром и чаем лежали буханки белого хлеба и булки с золотистой корочкой, французские. Конечно, здешние ребятишки не слыхивали этого названия и никогда не видели этих булок.
Лично мне среди редкостных припасов принадлежали кульки с пайковым сахаром, крупой, остистым чаем, пачка табака и две буханки солдатского хлеба, все это было получено на продпункте Белорусского вокзала, признаться, сверх нормы. Что касается французских булочек, то вручавшая их мне мама полкового комбата сказала; «Две сыну, две вам, полакомитесь в дороге». «Ну что вы, я все довезу», — заверил я, представляя, какими неимоверными усилиями она добыла эти полузабытые хлебцы. За сутки пути они подсохли, но все еще были прекрасны.
Пайковый хлеб, сахар и чай я выложил на голую столешницу, пригласил хозяев и детей к столу. Взрослые стали отказываться, дети не двинулись с места, но взгляды их перебегали с искрящихся рубленых кусков рафинада на лежавшие в чемодане неведомые им французские булки. Я принялся колоть сахар в ладони рукояткой ножа, как это делал мой отец, и снова пригласил всех к столу. Девочка окликнула родителей.
— Тату, мамо?
Это был вопрос: можно ли. И тогда хозяева подошла к столу, а за ними и дети.
