- Что - все? - со страхом и непониманием спросил Цветохвостов, зябко поджимая ноги. - Как это - все?! И на работе - тоже?
- Ну, работу ты не тронь. Не в ней сейчас дело. Хотя… Нет, виноват ты сам, пойми же наконец, ты, сотворивший этот гнусный теплый уголок, где можно предаваться прострации и болезненным мечтам!
- Боюсь, - еле слышно прошептал Серафим. - Разрушить - сразу, вдруг?.. То, что строил столько лет, вымучивал, можно сказать…
- Тогда не морочь голову! Мое дело - указать путь к тому, что ты прозвал тридевятым царством. Не хочешь - не надо. Горюй, не спи, всех ненавидь! Закончишь сумасшедшим домом. На здоровье!
- Но с чего же начать? - робко спросил Серафим, скорчившись в кресле еще больше, будто ожидая страшного, оглушающего удара.
- Да с чего угодно!
- А как же тридевятое царство?
- Серафим, стыдись!.. Где твой разум? Царство будет после! Настоящее! Когда всего этого - не будет… Сделай же шаг!
- Ну хорошо. - Серафим со вздохом распрямил ноги. - Положим, ты прав. Значит, за дело?
- Конечно!
Мысли путались в голове.
Стало быть, необходимо? Себя и все вокруг… Чтоб к истине прийти?
Кошмар!..
А вдруг поможет? Камень скинет с души? И потом: даже если ерунда - никто ведь не узнает…
- Я готов! - крикнул он, и сам испугался собственного воодушевления. - Ты убедил меня!
В чем убедил, в чем, почему?! Дурацкая потеха…
Ведь веры в истинность слов, голосом произнесенных, не было, еще манили к себе и выцветшее кресло, и часы с апостолами - не в них ли, в этих деревянных существах, сосредоточена вся вечность небессмысленного бытия?
Но нечто иное зародилось уже средь растерзанных чувств Цветохвостова, вклинилось в сердце, распирало грудь - и сомнения, прежние, угрюмые, и внезапная надежда - все смешалось в его голове и покатилось, нарастая, будто снежный ком, увлекая за собой побочные мыслишки и страстишки, и, наконец, прорвало эту внешнюю, искусственную оболочку, и тогда Серафим заорал страшным голосом:
- Все! Надоело! Хватит!
Он схватил со стола лампу с зеленым абажуром, замер, потом зажмурился и грохнул лампу об пол.
Звук вышел хрустящий, сухой, не слишком громкий и поэтому особенно противный.
Это разозлило Серафима.
Он кинулся к часам и, не раздумывая, повалил их - лишь пружины, распрямляясь, зазвенели, да кукушка глупо, как нерасторопная домохозяйка, выглянула из резного своего оконца, да двенадцать молодящихся апостолов один за другим выкатились, словно на нелепую святую демонстрацию, и тотчас дружно попадали навзничь.
- Давай, давай! - покрикивал голос с упоением. - Так их, так! Себя освобождаешь!
А Цветохвостов уже вцепился в кресло и принялся пинать его, расшатывать, зубами раздирая обивку и топча витые подлокотники.
Потом настал черед стола. Ну! - подбодрил голос. - Что ж ты?
Но Серафим стоял, полный нерешимости и жалости, внезапно обуявших его, и молчал. Как? И это тоже? А что останется тогда?
- Где уверенность, где гарантия, что тридевятое царство явится сюда? - хрипло спросил Серафим.
И голос ответил:
- Убей все, что вызывает томление изъязвленной души. Отринь от себя! Тридевятое царство не в том, что ты сгинешь в нем навеки, задохнувшись в своем, недостижимом и абсурдном идеале, а в том, что ты, закончив трудный день, сможешь возрадоваться наконец преодоленным тяготам и мукам и с нетерпением ждать новых, чтоб ощутить себя необходимым всем - и тем, кто потешался над тобой, и тем, кто тебе близок в доле собственных страданий.
- Наверное, ты прав, - устало сказал Серафим.
И тотчас словно бы моторчик заработал в нем - он снова ощутил прилив чудесных сил и даже, что там говорить, какого-то хмельного, безрассуднейшего вдохновенья.
Он рванулся в переднюю, схватил в углу топор, оставшийся от давних, канувших в Лету туристских похождений, и принялся крушить им свой последний бастион - старый письменный стол.
Он точно сошел с ума.
Он заливался жутким смехом, бесноватым, рвущимся помимо чувств и воли, и щепки летели в разные стороны, треск стоял, будя соседей, пугая одиноких стариков, а Серафим, потный и неумолимый, рубил все и кромсал, и топтал, и крошил, упоенный собственной греховностью, которая отныне и навеки причисляла его к лику мучеников и святых - заурядных тружеников тридевятого царства.
А рядом метался кот и выл, ощерясь, с незвериным отчаянием и лютой тоской.
- Ну вот, - произнес голос удовлетворенно, - вот ты и закончил. Ты стал другим.
- Другим? - усмехнулся Серафим, едва переводя дух. - А как же… тридевятое царство?
- Ты миновал десять верст. Ты уже там. Посмотри-ка вокруг. Ты - там!
Серафим огляделся: разруха, беспорядок, изничтожение царили во всем.
- Я не вижу…
- Глупец! Ты поборол себя! - воскликнул голос непреклонно. - Отныне и навсегда в любой мирской детали ты будешь подмечать частицы тридесятого государства. Мир неплох. И улучшать его - тебе, вот этими руками, которыми ты перекроил себя. Иначе жить не стоит!
- Себя… - со вздохом отозвался Серафим. - Наверное, ты прав. Иначе - не стоит. Мир неплох. Конечно!
- Ну, тогда счастливо оставаться!
- Как, ты уходишь?
- Мне пора - дела, дела… Впрочем, ты всегда можешь вызвать меня. Если будет нужда - сродни той, что возникла сегодня…
- Да не звал я тебя!
- Формально - да. Но я слышу голоса души. И этого достаточно. Прощай.
- Прощай, - ответил Серафим и бессильно опустился на обломки стола.
Торшер был вдребезги разбит, и люстра больше не раскачивалась под потолком - в комнате царила ночь.
Цветохвостову после минутной передышки пришлось отправиться на кухню за свечой.
Он запалил фитиль и, прикрывая ладонью пламя, чтобы не погасло, вернулся в комнату.
Развал, кавардак, тоскливо орет перепуганный кот… Ну и дела! Голова идет кругом…
Наверное, и впрямь этот мир совсем неплох. Твой собственный голос не станет лгать…
На глаза Цветохвостову попалась стопка бумаг, соединенных толстой скрепкой. Ну да, конечно, это же та самая статья, которую необходимо было выправить к утру, - о ней-то он забыл совершенно.
Нужно докончить…
Но, господи, как он устал, отдохнуть бы немного, хоть часок соснуть…
Нет, не получится. Время, время!.. Есть ведь на земле дела и поважнее.
Бедлам? Ну что ж… И в нем заключено свое очарованье. Шарм, если хотите.
Это - как взглянуть…
Кот еще раз мяукнул и смолк.
Видимо, и он проникся наконец-то мыслью, что этот мир до ужаса хорош.
- Ну что, Альфонс? - спросил Серафим. - Вот мы с тобой и погорели… Впрочем, какое там, все к лучшему, д-да!.. Ну-ка, что теперь слышно в нашем эфире? - и, тяжело вздохнув, с насмешкой добавил: - Уж теперь-то что-нибудь развеселенькоё небось? Понятно… Ах, суета сует, Альфонс, воистину!.. Хотя, разве это суета? Переродились мы с тобой, вот что. За работу, старик, за работу!
