В дневниковых записях — цитаты из «Агриколы». Мог ли Струйский использовать их на уроках, например, так, как это привиделось мне?
Мертвая бумага все скрывает. Скрывает и конкретный повод для будущих неприятностей, толчок к хроническому конфликту с начальством, как сказали бы нынче.
Конфликты — таинство. Мог ведь он просто не поздороваться, или случайно толкнуть, или… Почему именно Тацит?
5
Удивительно — солнечное утро. Изнутри и снаружи — прозрачность.
Последние праздники погоды.
Из невесть откуда взявшегося озорства выскакиваю на крыльцо с небольшим зеркальцем — надо поприветствовать этих неподвижных мучеников науки.
Висит. Самое смешное — летающее блюдце спокойно несет бессмысленную вахту над моим домом, маскируясь под серебристое облачко подозрительно правильной формы. И невысоко — пожалуй, метров сто.
И буслы спокойно летят к ближнему хутору, ноль внимания на это чудо.
А как поприветствовать — азбукой Морзе? Но я и ее не знаю, помню только с детских лет знаменитый SOS — три точки, три тире, три точки.
Попробую — им-то все равно, пусть знают, что я их вижу и отношусь к ним более чем спокойно.
Итак, три точки…
Впадаю в форменное детство.
Нет ведь никакой тарелки, есть обычный атмосферный фантом, и некому там принимать мой шуточный SOS.
Просто потребность в живой душе — сегодня утром мне хоть на полчасика нужна живая душа, которой я поведал бы об уроке латыни, поделился бы гипотезой о таинственной связи рассуждений историка первого века с событиями века двадцатого — единственной дельной мыслью, родившейся в моей голове в период истекающих сроков.
Впадаю в детство.
Надо не баловаться с зеркальцем, а думать, утюжить времена, в которых спрятан ключ к живому Борису Струйскому.
Включаю магнитофон — который уже раз. Который уже раз Володя Штейн будет внушать мне «Голос».
Включаю, и Володя неторопливо и с легкой хрипотцой начинает:
Не Господь ли завьюжил пыль
трубным гласом над звездной прорубью?
Голос был,
Голос в бубен бил,
Голос счастья сулил с три короба.
Голос ал, словно росплеск зорь
яснорусская россыпь звонницы…
Но вздымается зверь-позор,
всем коего долы полнятся.
Штыкозубый площадный зверь
искромсает рассвет наш подлостью,
и тугая волна потерь
пеной страха сотрет тень Голоса.
Володя меняется, надсадно хрипит, почти ощутимо юродствует:
Не вели, государь, казнить.
Горечь пьем из колодца дней.
Червь сомнения точит дни,
извиваясь на грязном дне.
Петрушкой, перегрызшим
кукловодовы ниточки
и впавшим в мечту, как в грех,
заречемся ль в приказе пыточном
супротивничать силе впредь?
Трачен временем тронный бархат
наших бунтов
ими щенков пугать.
В непредвиденном тлеет завтра,
перекроенное наугад.
Снова меняется Володя, иная окраска…
Жадно пью я очами рысьими
край, глотнувший медуху-вольницу,
окропив Русь кровавыми брызгами,
солнце воли к закату клонится.
Захлебнемся ль в раскольничий век
словопенными млечными реками?
Дополна на Руси звонарей,
да ударить в набат некому,
Хрип…
да ударить в набат — дрожь берет,
бледнеет по-кабацки опухшее лицо,
в курятнике порывов соловецкий хорек
пальцы наполняет расплавленным свинцом.
И снова спад…
Оттого ль и нейдет в западню нашу
счастья лось,
звероликий и нежноглазый?
Все простое из нас повыветрилось,
лишь горечь чернокнижья осталась.
Проступает на иконе предчувствия слеза,
как четвертое измерение
возрожденной Троицы.
Пламя красок устало доски лизать.
Сквозь пожар очищения нам откроется
красноблико мерцающий будущего скол
эхо Голоса над столетием дальним
исцеляет пылающим рублевским мазком
поэзии российской исповедальню.
И тяжело, почти рассудочной прозой…
Громоздкие валуны многослойных слов
ворочаются, как обиженные
дохристианские идолы,
словно чувствуют — вблизи неприступно зло,
а издали — подсудно ли?
Да и поздно издали
протягивать руки в прошлого сколы,
непоправимо заоваленные.
Немой от рождения сувенирный
Царь-колокол жив.
Переплавлены вечезвонцы опальные.
И лишь эхо тенями Голосов усопших
осеняет переплески российского дождя,
внезапной нотой, чистой и высокой,
в Заонежье отражаясь и в шепот нисходя.
Щелкаю тумблером.
Тишина.
Очень талантлив Володя, и все на вторых ролях в своем театре. Объективно нет их, вторых ролей, но на самом деле — еще как! Чем ему помочь? А Верочка все хлопочет о неустроенной его личной жизни…
Володя сыграл бы Бориса Струйского, великолепно сыграл бы одним голосом, напиши я такую пьесу. Но в роль эту Володю не пустят — внешнее несходство, то да се…
Да уж, внешне они далеки, между прочим, и голоса наверняка разные. Но ведь есть еще что-то…
Странная вещь, как и все, что связано с Борисом Иннокентьевичем, «сувенирный». Так говорили ли в то время, не заскочил ли он вперед с этим французистым прилагательным? И насчет четвертого измерения — ведь только-только появились работы Эйнштейна и Минковского, время как дополнительная ось координат еще не вышло из области дискуссий. Тем более, сразу же воткнуть эту ось в рублевскую икону…
Да, странного много, но может быть, в нем суть.
6
Забавно или нет, но тарелка изменила цвет, понятие для таких штуковин, пожалуй, не слишком определенное, и все-таки изменила — стала как бы гуще.
Это я обнаружил часов в пять, после обеда, вернее того, что я называю обедом в отсутствие Веры.
Мелькнула мысль — не из-за моих ли сигналов?
До чего же мы антропоцентричны — даже безобидное свечение над головой связываем с человеческими поступками и идеями…
Впервые за Бог знает сколько месяцев я почти доволен, вот-вот начну потирать руки. Сломалась какая-то перегородка, и в моей рукописи за это утро что-то сместилось, не знаю в ту ли сторону, но сместилось.
Радоваться, в общем-то, рано, все листы — бесформенная глыба, однако в этой глыбе кое-что замерцало. Еще одно такое мерцание, и появится намек на книгу (оборотик — «намек на книгу»! Сережа завизжал бы от негодования).
Сегодня запрусь пораньше, снова «пляшущие тени на каминном экране» вдруг повезет. Попахивает свинством, но вдруг, повезет увидеть ее, Серафиму Даниловну, божественную Симочку.
