— Послушай, приятель, — поинтересовался я, — а ты сам-то способен видеть сны?
«Быстролетный» промолчал, я не настаивал. Наконец койс подал голос.
— Попечитель приказал во время плавания не спускать с тебя глаз.
— Каким это образом?
— Представь, что самосвалу придется следовать за вашей допотопной галошей в подводном положении.
— Хватит обижаться! — укорил я. — Какие счеты между однополчанами. Ты же не красная девица. Если тебя это утешит, прошу, уважаемый самосвал, простить меня. Теперь о главном. Что это мы все «попечитель, попечитель». Пора проявить самостоятельность. Дело в том, достопочтенный отбойный молоток, что мое инкогнито не является тайной для вышестоящих губошлепов. Это, конечно, догадка, но вполне обоснованная. Из нее и будем исходить. Игра пошла крупная, так что приказ — будь поблизости. Ничего страшного, примешь теплую ванну. Вода здесь целительная, бодрит.
Это был решающий момент. Впервые я взял на себя смелость отдать распоряжение вернослужащему достаточно высокого ранга, представителю иной расы, пусть даже и вымершей. Я, хранитель земной территории, пусть даже в звании повелителя, посмел распорядиться судьбой урожденного ди искусственного происхождения. Поверьте, для сверхмогучего, разумного аппарата это был нелегкий выбор. Пойти на поводу у варвара значило снизойти до него. Но и у меня выбора не было — только в связке с койсом я представлял реальную силу. При этом требовалось выполнить еще одно условие — нацепить волшебный пояс.
— Хорошо, Серый, — наконец откликнулся койс. — Буду следовать за «Калликусом».
Стоит ли упоминать, с какой радостью я выслушал этот ответ!
— Насчет пояса… — добавил Быстролетный. — Ты получишь его. Но не сейчас. Позже.
Морской переход по расчетам капитана должен был занять чуть более двух сроков — по-нашему, около шести недель. «Калликус» шел вдоль берегов Дираха, необыкновенно живописных в начале осени. Сумеречное время по земному исчислению занимало на Хорде около пяти земных лет и для тех, кто родился весной и впервые вступал в осень, эта пора должна была показаться самым чудесным временем года. Кончились дожди, наступила легкая, заметно озолотившая прибрежные леса сушь. Свет двух солнц заметно ослаб, многоцветье поблекло. Вдали, на востоке, в переливающейся радужной дымке синели горы Дираха, откуда я якобы был родом. Морская толща заметно окрасилась бирюзой — канули нескончаемые, шибающие в глаза радужные переливы, искристый блеск каждой рыбки, струйки, каждой капельки.
Наступила благодать, спала жара. Сердце трепетало при виде разноцветных закатов и восходов, которыми на подступах к долголетней многоснежной зиме одаривали поселян Даурис и Таврис. Ветер приносил издалека ощутимо терпкий, удивительно схожий с земным, запах океана. Как раз в эти дни над морем все чаще начали высыпать звезды — на ненадолго, когда разбегались тучи и заметно умеривший свой пыл Даурис и чуть поблекший Таврис часа на полтора скрывались за горизонтом. Меня как не испытывающего страха перед звездами постоянно ставили на «темные» вахты. В краткие и неожиданно ясные ночи я, затаив дыхание, разглядывал огненное колесо и три луны, серпики которых были повернуты в разные стороны. Были мгновения, когда я внезапно ощущал себя и на Хорде, и на родной Земле, а также на Беркте, где располагался главный приводной централ сгинувших ди, и где теперь отлеживался фламатер, в нейронных ячейках которого меня сохранили как особь. И Хорд, и Земля, и Беркта и густо-электронные недра фламатера, и странный, но в то же время близкий, не допущенный к снам народец, и вся вселенная, которую я теперь мог смело назвать мирозданием, — все вмещались в сердце! Они все есть!.. В театре марионеток раздвинули занавес, и окружавшие меня Буратино, Мальвины, Пьеро, Петрушки, Панчи, Коломбины, арлекины, джокеры, вся прочая, вырезанная из бумаги, набитая ватой, сколоченная из тростинок ватага, включая кукловода-попечителя, попрыгала в зал и, смешавшись с земной публикой, принялась отчаянно чесаться от радости.
Вот они — гляди, любуйся…
Я чувствовал себя Карабасом Барабасом и добряком папой Карло, а порой узревшим Каабу бедуином в аравийской пустыне или отшельником в лесах. Здесь и начну рубить монастырь… Мне мерещилось, что я — будхи, уединившийся в Гималаях и который день пребывающий в священном трепете; или — что вернее — губошлеп с обожженной щекой, бредущий через длинный узкий перешеек в сторону Дьори, куда тот двинулся по собственному разумению, по приказу души, чтобы донести до созидающих ковчег слово истины. Верный и уверовавший Сулла, он, как ни крути, был человек, как, впрочем, и инженер Тоот, лишившийся руки и радующийся тому, что мог хотя бы чем-то пожертвовать ради ковчега. Все, кто окружали меня во время путешествия, мечтали о лучшей доле, о счастье, о куске хлеба и истине. Каждый из них старался прикоснуться, пусть даже не сознавая этого, к трепетной, пронизывающей все мирозданье, животворящей силе. В этом мы были едины — остальное можно назвать разночтеньем, даже если все сообщество губошлепов можно было считать неслыханным артефактом, созданным архонтами.
Нас, дирахов, приставили к работе, и теперь по утрам под испытующим взглядом капитана я рьяно драил палубу в компании с Тоотом и Эттой. Обрубок у товарища Тоота отрастал день от дня, и через неделю, когда до прибытия в Дьори оставалась два десятка дней плавания, культя оформилась в маленькую, посвечивающую нежной, розовой кожицей лапку. Тоот любовно поглаживал созревавшую кисть, постоянно сжимал и разжимал младенческие пальчики, увенчанные розоватыми коготками.
Дуэрни по много часов проводила на палубе, на этот срок старики давали ей полную волю, на всю длину отпуская поводок. Вела она себя живо, допытывалась у капитана, как называется тот или этот парус. Тот отсылал ее к первому помощнику, который до самых тонкостей объяснял молодой мамке парусное вооружение судна. Удивительно, но за все время плавания «Калликус» ни разу не распустил прямые паруса, а ходко и уверенно резал волны усилиями электродвигателя. По вечерам Дуэрни любовалась закатом, мечтала взглянуть на звезды — не на редкие светлячки, едва заметные на закате, чуть проклюнувшиеся через обширную атмосферу, окутывавшую Хорд, а понаблюдать за игрой светил, когда они полыхают в полную силу. Мой рассказ о величии и незабываемой прелести звездного колеса, что по ночам взгромождалось на небе, вызывал у нее вздохи зависти. Она настойчиво просила у старцев разрешения остаться на палубе до полуночи и увидеть то, что знахарь называет «небывалым». Сопровождавший ее повсюду Огуст в такие мгновения делал страшные глаза — ему вовсе не светило остаться один на один с внушающим ужас мраком, пусть даже в компании с молодой симпатичной мамочкой. Однажды к старикам подскочил Этта и предложил поручить ему сопровождать Дуэрни. Когда девушка появлялась на палубе, юный сварщик начинал с необыкновенным воодушевлением драить доски. Вообще, этот парень не испытывал ни малейшего смущения перед сильными мира сего. Вел себя одновременно и подобострастно, и независимо. Заставить его исполнить то, что выходило за рамки его обязанностей, было невозможно.
