Начали мы рыться в старом барахле. Сначала попадалась всякая ерунда — изъеденные молью шелковые полотнища, сильно поношенная одежда, покрытые толстым слоем ржавчины мечи. Потом я откопал несколько вещей поинтересней: старинный котелок для чайной церемонии, с причудливой крышкой, чугунный — чугун европейской отливки, наверно, вышел из кузнечных мастерских средневековых мастеров; еще один котелок, такой же, только поменьше; несколько расписных жаровен.
Возможно, эти вещи и понравились бы антиквару.
Сам я затруднялся определить стоимость старинной утвари, хотя кое-что бесспорно было ценным. Например, старинный фарфор кутани или работы Кандзана. Впрочем, без специалиста все равно не обойтись — я не отличу искусную подделку от подлинника. Вскоре я и пытаться перестал отобрать что-нибудь для продажи. Да и бабушка не разрешала. Только увидит какую-нибудь действительно оригинальную вещь, так начнет говорить — это, семейная реликвия или дар господ таких-то, благородных и высокоуважаемых друзей нашего семейства… Это меня нимало не огорчало. Я так увлекся необычкрасотой всех этих вещей, что совсем позабыл о бизнесе. Только охал, ахал да глаза таращил. Некоторые вещи удивительно хорошо сохранились. Я долго разглядывал старинное шелковое кимоно, которое носили мужчины трех поколений, начиная с моего деда. Моль его пойти не тронула. Краски чуть-чуть потускнели, но это придавало кимоно особую изысканность — сразу видно, что товар старинный, а не какое-нибудь стандартное барахло массового производства. Домотканные хлопчатобумажные набедренные повязки были как новенькие, не чета нынешним трусам — поносил два дня, и вот уже они трещат но швам… Но больше всего меня восхитил погребец — огромный, размером с телевизор. Он был покрыт лаком, по лаку золотом — герб нашего рода и еще что-то, углы обиты желтой медью, но краям крышки железные кольца, через которые продевали палку, чтобы погребец можно было нести на плече, по бокам выдвижные ящички для различной снеди. Но настоящим чудом казалась миниатюрная жаровня, вделанная в крышку. Откинешь круглую железную заслонку, а там медный ящичек для угля с железными стенками и дном. Между стенками заливалась вода, предохранявшая погребец от жара. С таким погребцом мои предки отправлялись на прогулку, когда начинала цвести сакура. Мне живо представилась эта картина… Впереди шагает мой предок, за ним — слуга с погребцом. Приходят в лес. Кругом благодать- цветет сакура, деревья стоят в белорозовой дымке. Слуга находит полянку, покрытую шелковистой зеленой травой, расстилает красный суконный ковер. Из погребца, как по мановению волшебной палочки, появляются всякие яства одно вкусней другого. А вот н небольшая тыквенная бутылка, полная сакэ. Сакэ переливают в бронзовый графинчик, в жаровне тлеют угли. Через минуту-другую мой благородный предок блаженно потягивает тепловатую, приятную на вкус, пьянящую жидкость. А цветы сакуры легонько покачиваются под весенним ветром, и белорозовый снег медленно сыплется на землю… Какая изысканность! Какой артистизм! Любуясь картиной, созданной моим воображением, я забыл обо всем на свете. В реальный мир меня вернул громкий голос соседского парнишки, известного озорника. Его привлекли вещи, разложенные на солнышке.
— Ой, ой! — кричал он дурным голосом. — Чудеса, чудеса! Старина-то какая — причесочка тенмагэ!
— А ну-ка, покажи! — я взял у него старый покоробившийся кусок картона.
Выцветшая фотография. На фотографии какой-то самурай. Я перевернул снимок и прочитал надпись, сделанную энергичным почерком: "Сануэмон Кимура, тридцати двух лет от роду. Снят во дворе собственного дома, в октябре первого года правления императора Мейдзив год дракона".
— А-а, это твой прадед, мой отец, стало быть, — сказала бабушка, возившаяся на пороге дома. — Благороднейший был мужчина… и отважный — герой Реформации. Да ты посмотри на него, посмотри как следует! Тут он как раз в твоем теперешнем возрасте, а разве можно вас сравнить? — старуха сокрушенно вздохнула. — И в кого ты такой уродился? Впрочем, он не настоящий твой прадед, не по прямой линии. Я ведь его приемная дочь. Как почили с миром мои родители, — они с Сануэмоном в родстве состояли, — так он и взял меня в свой дом.
А уж как любил-то, как нежил да лелеял! Словно родное…
Фотография как фотография. Я бросил ее на пол галереи, где она лежала раньше. Но малыш, младший братишка озорника, крутившийся тут же, поднял ее и запрыгал на одной ножке.
— Поид, поид, поид! — кричал он, размахивая куском старого картона.
Что еще за поид? Впрочем, мне было некогда разбирать лепет малыша.
— Где, где? — спросил старший. — Он, и правда — поезд! Смотрите, дяденька, даже надпись разобрать можно — суперэкспресс "Эхо".
— Ладно, ладно, — сказал я, — Очень хорошо… Только вы, ребята, не мешайте, видите — дядя занят.
Я направился в чулан, но вдруг замер на месте.
— Что за ерунда?! — проворчал я, снова беря фотографию. — Какой еще поезд?..
Я долго изучал фотографию. Действительно, поезд? Что за наваждение… Снимок сделан сто лет назад, в первый год правления императора Мэйдзи, то есть в далеком году. На переднем плане — господин Сануэмон Кимура восседает посреди двора на раскладном стуле. Одет с подобающей его положению пышностью — в хаорима,[3] на боку меч. Фоном служит двор нашего дома, старый двор, где я стоял минуту назад, и гора, возвыдаяся вдали, за домом. Ну-да, вон она, я ее и сейчас вижу. Но поезд… Все видно очень отчетливо — выходящий из туннеля поезд, надпись на головном вагоне-экспресс «Эхо», окна… Суперэкспресс с электровозом, новейшая модель. Чудеса…
— Бабушка, ты уверена, это действительно мой прадед?
— Я еще не ослепла, дружочек мой! — старуха, кажется, обиделась, но все же надела очки и принялась разглядывать снимок. — Ну конечно, прадед! А то кто же еще? Отлично помню эту фотографию. Сколько раз в детстве любовалась на моего благодетеля… А вот эта гора, видишь? Наша она, с древних времен род Кимура владеет ею…
Я все больше и больше приходил в недоумение. 1868 год… электроэкспресс… прадед с прической тенмагэ…
В конце концов я отправил фотографию в Токио, моему приятелю, работавшему в редакции газеты. Пусть проверит, не фотомонтаж ли это.
Да, действительно, загадка. Самое смешное, что никакой железной дороги в наших краях нет. Гора есть, и раньше была, и сто лет назад, и двести, а вот железной дороги нет и, разумеется, не было…
Наконец, приятель мне позвонил.
— Проверил, показал специалистам, — сказал он весело. Все в порядке, можешь не сомневаться — подлинный снимок, никакой не фотомонтаж. Правда, ребята из фотолаборатории сказали, что если б был негатив, они бы еще точнее определили…
