— Он сожрет у Карины попугаев! — перепугался я.
— Они же электронные! Неужели ты не знал? Я этого и правда не знал.
Карина посмеялась, покормила кота и сказала, что пусть живет, не жалко. Ну и я спорить не стал: чем бы дитя ни тешилось…
Но внутренне я вздрагивал, видя, как Петька лижется с этим отвратным существом. Кот был обшарпанный, тощий, с короткой пыльно-серой шерстью и рваным ухом. Его узкая морда была лишена всякой кошачьей симпатичности и ласковости. Характер — смесь лени, вороватости и бессмысленной дури: иногда этот идиот начинал носиться по квартире, сшибая со столов разные предметы.
Петьку я просто не понимал. Сам я в детстве был равнодушен к кошкам. При случае мог погладить, приласкать, но чтобы всерьез привязаться к драному коту, это было немыслимо.
Петька же охотно сажал эту скотину себе на колени, таскал на руках и укладывал с собой спать. Он звал его примитивным именем Кыс.
Надо сказать, что скоро Кыс начал отвечать Петьке той же преданностью. Ходил по пятам, просился на руки и, как собачонка, бежал к двери, когда Петька являлся из школы.
— Кыс, миленький ты мой… — начинал причитать Петух, садясь на корточки. — Иди ко мне, мой хороший… — И подхватывал это урчащее от приторной ласковости страшилище.
Однажды я не выдержал:
— Ну что ты нашел в этом обитателе помоек?
Петька стрельнул неласковым взглядом и впечатал в меня тихий, но тяжкий ответ:
— А потому что… только ему я и нужен на этом свете.
Я так и сел на табурет в прихожей. И у того подломилась ножка.
— Петька, да ты что! Сдурел?
— Ничего я не сдурел… Иди ко мне, Кыс, иди, мой славный…
Я решил, что сегодня вечером плюну на все, позвоню Юджину и Мите Горскому, и мы напьемся в «Разбитой амфоре». По крайней мере я…
Но вместо этого весь вечер просидел дома. Тем более что Петька, видимо, чувствовал себя виноватым. Слегка подлизывался, и мы разговаривали с ним по-хорошему, вспоминая разные приключения в Старотополе…
На следующий день судьба отплатила мне за хороший вечер.
Петька утром обещал сразу после уроков прибежать домой, и я решил не встречать его. Ну что может случиться с мальчишкой среди бела дня на протяжении пяти людных кварталов?
Но к полудню, как было обещано, он не пришел. И к часу дня не пришел. И к двум. Я задергался всеми нервами, пошел к школе, но там ни Петьки, ни его приятелей не оказалось. Я сходил на маленький пляж под обрывом, где они обычно купались, — никого.
Я вернулся домой. Карина была в своем магазине, Кыс неприкаянно ходил по комнатам и смотрел на меня с упреком: словно это я куда-то запрятал его хозяина…
Петька появился в пятом часу. Исцарапанный и потрепанный, словно спасся из-под горной лавины.
— Это, по-твоему, двенадцать часов? — спросил я сперва еще довольно сдержанно.
Он понимал, конечно, что виноват, но понимание это спрятал за хмурым нахальством:
— А чего такого? Погулять нельзя?
— Где тебя холера носила?!
— На Песчаной горе. Мы там один старый бастион откопали, со старинной пушкой…
— Там же такие откосы и провалы!..
— Ага, — сказал он с мрачным удовольствием. — Я два раза сверху донизу катился. Кубарем… Кыс, иди сюда, мой хороший. Соскучился, маленький…
— Оставь кота, когда с тобой разговаривают!.. Посмотри, на кого похож! Ноги все ободраны, одежду измочалил…
Он, гладя на груди урчащего кота, сказал еще более нахально:
— А тебе жалко, что ли, новую купить? Сам говорил, что денег куры не клюют.
— Дубина! Тебя жалко! Если бы там шею свернул…
Он угрюмо глянул из-под сильно отросшей выгоревшей челки:
— Ну и свернул бы. Кому какое дело? Все равно я… это… дубликат.
Нет, не со зла, а скорее от мгновенного страха, от тоскливой растерянности я дал ему оплеуху. Звонко получилось, крепко.
Он отшатнулся. Не уронил, а поставил на пол кота, выпрямился. Глянул опять. Глаза стали мокрые, но губы он скривил презрительно:
— Унтер-офицерская вдова… В ухе не звенит? Мне захотелось повеситься, и я сказал беспомощно:
— Извини, Петушок.
— Да ладно, чего там, — опять скривил он рот. — Хорошо хоть, что не побоялся…
— Чего… не побоялся?
— Дотронуться, — хмыкнул он снова и вдруг сердито всхлипнул. — Думаешь, я не знаю? Я же слышал…
— Господи… что ты слышал?
— Как ты про свой сон… про отрезанную руку… дяде Юджину…
Боже ж ты мой! Я-то уже и думать забыл про это! После разговора с Юджином о Полозе все другие страхи и сомнения, все «комплексы» отскочили от меня, как высохшая кожура. Одна была мысль: только бы с Петькой ничего не случилось. А он, значит, подслушал ту мою дурацкую исповедь и после этого маялся все дни!
— Петька! Это же давно было! И случайно! Это… ну, приступ дури такой, минутный! А ты, глупый, вбил себе в голову!..
Я хотел подхватить его на руки, но в последний миг не решился. Только взял за тонкие запястья — коричневые, в ссадинах, с бьющимися жилками пульса. Петька постоял, опустил голову и… прижался лицом к моей куртке. И заплакал. Но уже без обиды, без горечи, а с облегчением. И не стесняясь.
Я пальцами лохматил Петькины волосы и чувствовал, как со слезами уходят из него колючесть, печаль одиночества, невысказанность горя. И понимал, что жить обоим нам теперь будет легче. И не останавливал, не утешал Петьку. Пусть поплачет.
Он потерся наконец о куртку мокрыми щеками и пробормотал:
— А Кыса ты не ругай. Он хороший…
— Я и не ругал никогда. А сегодня даже гладил. Мы вдвоем скучали по тебе. И нервничали…
Петька сказал уже слегка дурашливо:
— Я больше не буду… лазать где попало без спросу… И падать с обрыва.
— Да, уж сделай одолжение. А то вон какой весь, как с поля битвы. Придется ехать в «Пиноккио», а то завтра не в чем в школу пойти…
— Я эти штаны и жилетку отчищу! А тетя Карина зашьет! Сейчас даже модно ходить в заштопанном. У Никитки три заплаты!
— Все равно тебе нужен костюм для холодной погоды.
Лето вот-вот кончится.
Петька поднял мокрое лицо. На ресницах — прозрачный бисер. Шмыгнул носом.
— Знаешь что? Ты лучше подари мне свою куртку. Чтобы все думали…
— Что думали?
— Ну… разве ты не знаешь? Такие куртки носят те, у кого есть отцы. Так и называется — «папина куртка».
Я понял наконец, что это за обычай! Большая мужская куртка — это предмет мальчишечьей гордости. Это значит — в доме есть отец: опора, защита, символ незыблемой семьи.
