— Ну-у… можно… — протянул я, не ожидая таких оперативных действий души.
— Зови ко мне Леву, — приказал Мачик. — Будем думать.
— Мачик, ты бы снял пост у нашего дома, — попросил я. — Сигма нервничает.
— Нет вопросов, — сказал Мачик и поднял трубку.
Он дал распоряжение охране, потом повесил трубку и спросил:
— А Симка не захочет работать с птичками? Выясни у нее.
— Она уже работала… немного… — сказал я, вспомнив Мамалюка.
— Вот и чудесно. А то, понимаешь, всякие олигархи-графоманы претензии нам предъявляют. Зайчики будут молчать.
Вот эта фраза — «Зайчики будут молчать» — меня несколько насторожила. Я подумал, что писатель, всю жизнь писавший о зверьках, относится к ним свысока, покровительственно.
Оставив Мачика и Леву Цейтлина думать о новом облике передачи, я поспешил к Сигме. Джипа у нашего дома уже не было. Я взбежал на наш этаж, быстро прошел по коридору и вошел в комнату.
Сигмы я не увидел. Неужели она куда-то ушла? Я взял банку с сидевшим там одиноко Тимирязевым и выпустил таракана с душою Мачика туда. Затем я заглянул за шкаф и увидел там сидящую на тахте Сигму в какой-то безжизненной позе.
Я подошел к ней и заглянул в глаза. Они были полны печали.
— Что случилось, Си? — спросил я.
— Звонила твоя сестра… — сказала она.
Мамину незнаменитую душу отпевали в том же Владимирском соборе, что и тетку Сталин. Неожиданно для меня на отпевание пришло множество ее воспитанников, среди которых я увидел известных сейчас и в прошлом чемпионов фигурного катания. Не было только прессы, и слава Богу. Мама осталась верна себе и тут. Свою скромную, наполненную трудами и думами жизнь она завершила столь же достойно и несуетливо.
Быть как все внешне и сохранять при этом оригинальность души — это великое искусство, потому что оригинальность души стремятся побыстрее продать и при этом ее теряют.
Мамина душа улетела искать себе новое место, и мы с Сигмой ни разу не обмолвились даже о том, чтобы взглянуть на нее нашими приборами, не говоря о принципиальной возможности пристроить душу в теплое местечко.
Мы понимали, что это неуместно.
На девятый день мы пришли к отцу — сестра и я, чтобы помянуть маму. Сестра была с мужем и детьми, я же попросил разрешения привести с собою Сигму.
Отец разрешил.
И вот когда за столом мы принялись вспоминать разные случаи из нашей семейной жизни уже здесь, на родине, — рождение моей сестры, ее школьные годы, мои попытки устроиться в новых обстоятельствах, все мельчайшие и понятные только нам ниточки бытия, из которых сплелась наша жизнь, в центре которой всегда была мама, — я впервые увидел на глазах Сигмы слезы.
Девочка-подкидыш была лишена всего этого.
Она смотрела прямо, не мигая, глаза полны были слез, она боялась их расплескать. Потом она встала и вышла из комнаты.
Сестра шепнула мне:
— Годится. Молодец.
— Да я ее не на смотрины привел! — возмутился я.
— Тебе кажется, — сказала сестра.
Перед тем как разойтись, отец повел нас с сестрой в комнату мамы и предложил взять на память о ней что мы захотим из ее вещей.
Сестра взяла мамин крестик, а я выбрал камешек, который я помнил с тех пор, как осознал себя. Это был сердолик неправильной формы величиною с фасоль, он всегда лежал в специальной коробочке на бархате. Иногда мама открывала ее и любовалась, рассказывая нам с сестрой о том, как она его нашла и как этот камешек спас им с отцом жизнь.
Это было в Америке, в штате Монтана, куда мама с отцом поехали в свадебное путешествие. Она нашла его на прогулке в горах, а на следующее утро потеряла в гостинице. Он куда-то запропастился. И мать с отцом искали его, пропустив автобус, на котором должны были уехать. Сердолик нашелся, едва автобус ушел.
Этот автобус, на котором они должны были уехать, упал в пропасть, все пассажиры погибли. С тех пор сердолик стал маминым амулетом, или оберегом, если по-русски.
Когда я вернулся на работу после почти двухнедельного отсутствия, я обнаружил там гигантскую свару. Серафима Саровская конфликтовала с Мачиком, не желая разделять его обнаружившуюся любовь к душам зайчиков и медвежат, Лева Цейтлин ходил вялый, телевизионщики тоже приуныли, вдобавок их сильно раздражал реквизит в виде клеток с кроликами, собачками и кошечками, которых готовили к передаче.
Как вдруг Мачик в порыве вдохновения заявил, что нам совершенно ни к чему работать с душами зверьков, тем более что неизвестно — есть ли у них души.
— Это неочевидно, — сказал Мачик. — Говорить они все равно не умеют, надо их озвучивать… Нужно просто рассказать детям, как они живут, их повадки…
— Ага, «Ребятам о зверятах»… — уныло прокомментировал Лева.
— Да! Ребятам о зверятах! — воскликнул Мачик. — Почему нет?
Короче говоря, он уволил Мадемуазель СиСи, вызвав взрыв вопросов и комментариев в прессе, а Цейтлин ушел сам. Передача благополучно развалилась, клетки со зверями исчезли, теперь сам Мачик вел свою передачу и был, по-всей видимости, доволен.
Деньги его не интересовали. Денег у него был вагон. Не так много, как у Кошица, но вполне достаточно, чтобы позволить себе невинное хобби. Душа детского писателя торжествовала.
Зато душа Мачика продолжала неистовствовать в таракане. Я допустил оплошность, посадив Мачика в банку с Тимирязевым, потому что Мачик уже к утру убил профессора, отпустив его душу на волю. Причем сделал это с какой-то восточной жестокостью — отгрыз ему голову.
— Зачем ты это сделал, Мачик? — спросил я.
Таракан посмотрел на меня столь выразительно, что я поблагодарил Бога за то, что не заточил душу Мачика в зверя покрупнее.
Однако, через некоторое время выяснилось, что заточение души — дело не столь однозначное. Сигму по-прежнему преследовали кошмары, я всерьез стал опасаться за ее душевное здоровье. Ночью ей снились души, с которыми она работала — и тетка Сталин, и души братков, и души тех праведников, которыми мы хотели облагородить тела депутатов Государственной Думы.
И эти страхи и кошмары были небеспочвенны.
Обнаружилось это так.
Мы решили поместить душу Мачика в надежное место, потому что таракан буквально излучал ненависть. Мы посадили его в спиросос и отправились в Лосево, к заветному камню, где хранилась душа тетки Сталин, чтобы по соседству пристроить Мачика.
И каков же был наш ужас, когда мы не увидели в спироскопе никакой души в этом старом валуне! Там ничего не было! Душа диктатора сумела сбежать.
