— Какой ты был в молодости, Никитич? — спросила вдруг А, подняв глаза от свечки. В них еще не погас ее отблеск.
— Тоже дурак, конечно. Но искренний, — старик усмехнулся. — Многое имел: работу, семью. Дочку.
Влезет на руки, прижмется крепко, волосы младенчиком пахнут. «Папка мой!» — говорит. — Он замолчал, щурился, вспоминая.
— Где же она теперь? — прервал Тролль бомжевы грезы. Аделина зло зыркнула на вечного скептика.
— Случай все испортил. Я в молодости спортсменом был, лыжником. Мастер спорта международного класса. Загранпоездки, слава, деньги. Дома семья ждет. Я их не обижал, любил. Приеду с подарками, в доме радость, праздник. Бац — травма. И все. Из спорта ушел, конечно. Запил, озверел. Опустился. Семья пробовала поддержать, да я тогда любого врагом считал. Так казалось. Короче, расстались мы. После тоже женщины встречались, и дети рождались, но уже не то, не так, как в первый раз. А я так устроен — либо на полную катушку, либо рваную дерюжку. На серединке не держусь. Вот и живу один.
— Может, легче ничего не иметь, чем все потерять? — сказал Стасик.
— Врешь парень! Страх в тебе говорит, а не сердце. Я любые свои три года, даже теперешние, на твои триста не променял бы. — Тролль улыбнулся, пожал плечами.
— Сам видишь, — с жалостью констатировал седой бомж, — нечего тебе сказать. Я-то потерял, да не совсем: память осталась. А тебе за тысячу лет ни вспомнить нечего, ни забыть. Не нужна мне такая вечность, пошла она к чертям. Давайте-ка лучше выпьем за дона Педро, царствие ему небесное, да топайте домой. Не те мои годы, чтобы по ночам кутить.
Тяпнули на посошок, гости встали. Согреваемый снизу мерцающими огоньками свечей лохматый старик, сросшийся со стулом-ящиком, сам казался троллем, но не тем, нашим, а настоящим. Древним существом из скандинавских саг. Маленьким утесом, поросшим елками и опятами, потрескавшимся от времени, ужасно каменным и удивительно живым одновременно.
— Заходи, дочка, — сказал он А. — Хлебнешь ты с этим сфинксом.
— Не такой уж он и сфинкс, больше прикидывается, — Аделина нагнулась, поцеловала старика в немытую физиономию. — Мы зайдем.
Тролль и А поднялись наверх, в ночь, оборачивающуюся утром, и влились в редкие ряды придурков, бороздящих в сию нелюдскую пору спящие улочки Верхней Салды. Домой не хотелось.
— А, помнишь, как мы впервые встретились?
— Конечно.
— Почему ты исчезла тогда? Что случилось?
— Умерла, как обычно. Ты ушел на рыбалку, я заскучала и решила развлечься: поглядеть, как там мое племя поживает, может, с голоду подохло. Я у тебя многому научилась. Дай, думаю, поймаю оленя, им подкину, а потом вернусь. Пусть пообедают раз в жизни по-настоящему. Оленя убила, да, видно, неосторожна была, я ж тогда топала, как бегемот. Подошла слишком близко. Они меня и поймали и порезали на ленточки за Бубен. То есть, наверное, порезали. Как убивали — помню, а потом — извини, не могу твое любопытство удовлетворить. Интересно, — А замолчала.
— Что?
— Раньше ты об этом не спрашивал. Ты изменился. Может быть, спасешь меня, наконец? Я ужасно устала умирать.
— Ты уверена, что хочешь этого? Вдруг мне придется измениться настолько, что мы не сумеем остаться вместе? И ты больше уже не родишься, проживешь длинную, но одну жизнь?
— Пусть так, пусть эта бесконечная гнусная чехарда хоть чем-нибудь закончится, — А заплакала.
— Слушай сказку, — Стасик на ходу обнял подружку за плечи и продолжил историю Лены и Долли с того момента, когда рыжая певица окончательно слегла в больницу помирать.
Конечно, клип ее доконал. Долька работала азартно и рьяно, как новопожалованный старшина, дотошно воплощая в жизнь великую маразматину, что накропал в ночи придурок-сценарист, и пропускала через себя многословные указания сбежавшего из психушки (делившего там одну койку со сценаристом) режиссера. Последний, наконец, натворился, изрек с апломбом: «Снято, всем спасибо!», силы Дольки разом кончились, она стала задыхаться, просела на пол, легла, горлом хлынула алая кровь. Сидящий в засаде конный полк медиков в инфекционных костюмах от Зайцева захватил съемочную площадку. Часть медиков несла за спиной ранцы, из коих по шлангам немедленно и шипя полилась, смывая в никуда, смертельную красную жидкость, вонючая пена. Другие, вооруженные носилками, склонились над падшей актрисой, застучав тупыми щитками, прозрачными, но надежно хранившими их врачебные очи от случайных брызг хлеставшего изо всех ее дырок яда. Недолго думая, вирусоборцы похватали бессознательную звезду за конечности и скоренько сгрузили в стоящую под парами машину. Я, ошалев от происходящего, успела, однако ж, впрыгнуть следом, и все помчалось мимо нас, мигая и воя: светофоры, авто, дома, прочая пестрая заоконная мазня. Я забилась в уголок, заткнула уши, засунула нос в колени, читала «Отче наш», чтобы ничего не знать, чтобы не со мной, не с Долькой, а — параллельно тряслась в «скорой», неслась по кривым коридорам стационара, норовившим сжаться, раздавить нашу кавалькаду, не пустить туда, где могут помочь…
Хотя помочь было нельзя.
Свистела, рассекая воздух, больничная каталка, толкаемая привычными руками медиков, я скакала следом, оставляя в цепких лапах поворотов вырванные с мясом кусочки реальности происходящего. Беспощадно сверкали плитки пола, неравномерно стучали мои каблуки (медики неслись бесшумно), напоминая не то ужас сердца перед инфарктом, не то — бой сошедших с ума ходиков. Ассоциация со временем вызвала тошноту. Я выскочила из туфлей и побежала было в тишине, но вместе с ней пришел и конец дороги. Долька с эскортом пышно въехала в дверь реанимации, а меня туда не впустили. Я села на пол и завыла, как дурочка, разлученная с грезами. Проявились мудрые белые сестры, окружили заботой, запахом корвалола, пели в уши про хороший конец (разве бывает хороший конец?), спрашивали, качая тяжелыми головами, кем прихожусь больной. «Всем», — глупо и правдиво ответствовала я и взревела с новым усердием, от горя потеряв бдительность. Тут же ловкие сирены вкатили укол. Успокаивающий, как стало ясно из воспоследовавшего сна.
Когда глаза, наконец, открылись, они уперлись в нависшую над кроватью громаду самой толстой из сирен.
— Долли очнулась, хочет вас видеть. Идемте, провожу.
Я злобно вскочила, крыша мигом съехала, и я тяпнулась носом в заботливо поставленные кем-то рядом с койкой отверженные туфли. Тьфу ты! Распылю гадость на микроны. Сначала на четвереньках, после, как нормальные приматы — на нижних конечностях вслед за сестрой босиком добрела до долькиной палаты. Они поместили ее в бункер строгого режима. Передняя стена была прозрачной, но сути это не меняло. Охрана в спецкостюмах, запрещающие знаки на дверях: мою бедную девочку надежно изолировали от остального, пока здорового мира. Будто боялись, что опасная больная как выскочит, как начнет всех заражать! А она лежала за толстым стеклом, и сил ее хватило только на то, чтобы слегка загнуть острую рожицу в мою сторону и улыбнуться. Я дернулась от прикосновения — толстая сестра предложила обрядиться в инфекционный скафандр.
