Физик задумался. Бромли полагает, что сопространство – это область высших линейных измерений. По представлениям Симоняна, сопространство связано с нашим обратной зависимостью, и пока наше пространство расширяется, то, другое, сжимается – поэтому-то расстояния в нем преодолевать так легко. Ассенди, идя от геометрических представлений, считает, что…
Он запнулся: что-то помешало думать дальше. Не новая мысль, еще нет, но ее предчувствие. Тут надо было обратить внимание на что-то, поставить нотабене в памяти. На что-то, что могло оказаться очень существенным – непонятно, правда, для чего. Карачаров уже знал это предчувствие и привык доверять ему. Ну-ка, пройдем все сначала. Бромли, значит, полагает, что…
Додумать не удалось. В салон ворвался Еремеев; он мчался, словно на поле в атаку. Инна поспевала за ним, вцепившись в рукав. Еремеев рванулся – Инна едва удержалась на ногах, – подскочил к двери каюты Нарева, шагнул внутрь. И тотчас что-то упало, и раздался женский крик.
Капитан переводил угрюмый взгляд с кровоподтека на лице Нарева на футболиста, морщившегося и потиравшего колено, а сам в это время думал: черт побери, почему приходится второй раз в жизни проходить через этот круг ада?.. Перед глазами его, глядящими в будущее, проходили эти же люди, но уже иные: мужчины с обезумевшими глазами, сжатыми кулаками, пропитанные потом схватки, окровавленные, теряющие облик людей, с разумом, капитулировавшим перед инстинктами; женщины – испуганные, принужденные силой, давно утратившие свое полное достоинства положение, не знающие, кто восторжествует сегодня и не помнящие, с кем они были вчера… Память подсказывала ему, что это не бред, не черная фантазия; и страх, пережитый в молодости, вдруг ожил в нем, ожили животный ужас, ощущение бессилия перед деградацией – и все это заставляло не верить больше никому. Надо было задушить врага, прекратить нисхождение в самом начале, пока еще действовали тормоза. Прекратить даже ценой крови – потому что кровь эта будет малой по сравнению с тем, что может ожидать их в будущем. А ведь была еще и Зоя, и подумать о том, что будет с ней, оправдайся его опасения, – подумать об этом было свыше его сил.
Он думал об этом, но лицо его оставалось спокойным, а голос – таким же размеренным, хотя в глазах были гнев и презрение.
– Первый инцидент. Из-за ничего. Надо было разрядиться, сорвать злость. Понимаю. Все это бывало. Если считаете, что придумали это первыми, то ошибаетесь. Понятно?
Он помолчал, собираясь с духом, зная, что сейчас начнет резать по живому. Как и всякий нормальный человек, капитан чувствовал себя нехорошо, когда ему предстояло причинить кому-то боль. Но пассажиры оказались слабыми людьми, а профессия не научила капитана уважать слабых: из-за них гибли сильные. Однако не эти мысли заставили Устюга сделать паузу и опустить глаза. Просто он вдруг ощутил на губах ее губы, а ладонями – ее плечи, и понял, что этого никогда не будет в его жизни. И ничего нельзя изменить, потому что несчастье выдается целиком, а не режется на ломти, из которых можно ухватить самый маленький. Сейчас ее не было здесь; капитан не думал о том, где она, но радовался ее отсутствию, потому что ему предстояло быть жестоким и даже грубым, и хорошо, что это произойдет без Зои.
– Вы! – сказал он актрисе; ей – потому что была и ее вина в происшедшем. – Кто вы?
Она улыбнулась, растерянно и кокетливо.
– Не знаю, что вы имеете в виду… Кто я? Пассажирка? Актриса? Женщина?
– Вы не женщина, – сказал он грубо.
Инна медленно прикрыла глаза, руки чуть поднялись и упали. Пассажиры зашумели.
– Капитан! – громко сказал Истомин.
– Молчать! – оборвал капитан, даже не повернув к нему голову. – Вы – не женщина, – повторил он, глядя на Инну. – И все вы, – он повел рукой округ, – не мужчины и не женщины. Просто люди. Забудьте о делении на мужчин и женщин. Для нас в нем – гибель. Только люди – никаких иных отношений на этом корабле быть не должно!
– Простите, капитан, – дрожащим голосом сказала актриса, – но, мне кажется, мы свободные граждане… У вас нет права. Элементарная этика…
– Здесь этика – мой приказ, – холодно ответил капитан. – Запомните: здесь закон – Устав Трансгалакта, и один я имею право истолковывать этот Устав. Приговаривать. И в случае нужды, – он помолчал и сжал кулаки, – приводить приговор в исполнение. И я не остановлюсь перед тем, чтобы ценой одной или двух жертв обеспечить остальным мир, спокойствие и долгий век, а может быть… может быть – и возвращение.
– Надеюсь, – нервно спросил Истомин, – о приговорах – это преувеличение?
– Нет, – ответил капитан. – Все так и будет.
– Это насилие… – прошептала Инна.
– Подождите, капитан, – тихо проговорила Мила, и Устюг невольно умолк: настолько убедителен был ее тон.
– Никто ведь не виноват, кроме меня. А я… я просто вспомнила… Не могу больше. Думала, что смогу, но… Простите меня. Нет, все не так, как вы думаете. Просто у меня есть сын. На Земле. Я об этом не говорила – Вале этого не хотелось, я его понимаю, хоть мне и жаль… но это другое. Сын на Земле, и я больше не могу без него. Мы тут странно живем, капитан, не говорим о Земле, не упоминаем вслух о надеждах, но ведь, правду говоря, мы только ими и живем. Вы говорили, что есть один шанс – из скольких-то там. Так используйте его, потому что всем нам пора домой…
Она смотрела на капитана уверенно, как человек, знающий, что просьба ее – лишь дань вежливости, на деле же у нее есть право требовать: никто не может отказать матери в ее праве быть со своим сыном. Все молчали; Еремеев потянулся было к ней, но она холодно, как на чужого, глянула на него, и он остался сидеть, не зная, осуждает ли она его за драку или не может простить того, что он никак, ну никак не мог разделять ее любовь к мальчику, которого никогда в жизни не видал… Господи, подумал вдруг Истомин, какая банальность на грани пошлости! Право, в литературе такие вещи давно уже запрещены и остались только в жизни; нет ничего банальнее жизни!
Капитан знал, каким будет его ответ, но не хватило сил, чтобы сказать ей это так, сразу – слишком страшно и бесчеловечно было это! Но не только капитан внутренне замер, и остальные поняли, что именно сейчас, сейчас, а не раньше, решается вопрос: встретятся ли они еще с тем, из чего ранее состояла их жизнь, или они лишены этого навсегда. Всего, начиная с Солнца и неба; и люди как по команде подняли глаза к невысокому потолку салона, отныне и навсегда ставшему их небом, и прошлись взглядом по гладким переборкам, ограничивавшим теперь мир, еще недавно столь бескрайний, – и наконец остановились на лицах соседей, ставших теперь маленьким человечеством, замкнутым в себе.
