— Ты говорил это каждой девке, с какими имел дело? — дерзко засмеялась гетера.
Вопреки ее ожиданию, Александр не выказал гнева, а его последующие слова поразили Таис откровенностью.
— Ты моя первая женщина.
— Как, неужели ты…
— Да, — ничуть не смущаясь, ответил на еще невысказанный вопрос великий македонянин. — Ты единственная женщина, которой я возжелал обладать. Это глупо?
— Нет, это необычно. — Приоткрыв глаза Таис с любопытством взглянула на Александра. — И прекрасно. Я недостойна такой любви.
— Позволь мне решать это.
— А ты недостоин моей, — быстро прибавила гетера.
— Как тебя понимать?
— Помнишь, что сказал маг? Он обещал прийти к тебе, когда ты покоришь мир. Я же буду твоей, когда ты наполнишь его очищающим пламенем. Пусть он вспыхнет во славу Таис!
— Ты безумна! — прошептал Александр, целуя чуть усталое лицо Таис.
— Быть может. Но не более других. — Афинянка ласково погладила царя по голове. — Бедный мальчик, взваливший на свои плечи ужасное бремя власти. Тебе никогда не покорить мир. Ты боишься огня, ты боишься истинного размаха, тебя пугает необъятность сущего. Ты решился покорить огромное царство, на что не отваживались другие. Но ведь это такая малость в сравнении с тем, что по плечу человеку. Ты пытаешься создать великую империю, не подозревая, что она рассыплется на куски через день после твоей смерти. Время подобных империй еще не настало. Ты опередил время, Александр! То, что ты затеял, по плечу героям будущего. Ты же живешь прежде своего времени. И строишь великие планы. Ты умрешь в тот миг, когда вдруг осознаешь всю тщетность своих надежд. И не потребуется ни яда, ни кинжала. Ты превратишься в маленького человечка и умрешь. Маленький смешной дурачок. И все же я люблю тебя. — Таис притянула Александра к себе и, обжигая его губы страстным дыханием, прошептала:
— Люби же и ты меня, царь… Царь!
И Александр утонул в нежных ласках голубоглазой колдуньи.
Он проживет еще восемь лет. Он выиграет немало битв и покорит множество царств. Он создаст империю, подобно которой не было в истории. Он создаст эту империю всего за какие-то десять лет. Подобного никогда и не будет. Спустя год после внезапной смерти империя Александра Великого распадется на эпигонские[268] королевства, яростно враждующие друг с другом. Ведь время империй еще не настало. Но все это будет через долгие восемь лет.
А пока Александр лежал в объятьях самой прекрасной в мире женщины и на его лице играли багровые сполохи огня. Огня отваги, победы и славы. Огня мести. Огня, зажженного полтора столетия назад рукой другого великого царя у фермопил.
Эпоха ВОИНА близилась к завершению. Впереди была эпоха ИМПЕРАТОРА.
Имеется право Судьбы, небожителей вечных решенье,
Давнее временем, вечное, мощной скрепленное клятвой:
Если кто-либо убийством руки свои запятнает,
Или кто в распре с другим клятву преступно нарушит
(Кто-то из демонов-духов, жизнью своей долговечных),
Три мириады годов блуждать им вдали от блаженных,
В ходе времен воплощаясь в образы смертных созданий,
Жизни крутые дороги ежемгновенно меняя;
Ибо высокий эфир в море их гневно бросает,
Море их гонит на сушу, земля — к лучезарному свету
В небе светящего солнца, солнце же — снова к эфиру.
Так они гости везде, но равно их все ненавидят.
Один из низвергнутых — я, изгнанник богов и скиталец.
Гневным раздором влекомый…
Эмпедокл, из поэмы «Очищения»
Никто не мог сказать точно, когда это случилось. Никто не мог поручиться, что это было вообще. Смутные обрывки памяти донесли до нас лишь факт, что в тот год была Олимпиада. Но, может быть, ее и не было. Как не было и всей этой истории.
Дверь поздним гостям открыл заспанный Павсаний. Их было трое.
У первого было лицо аскета, оставившего людскую суету.
Второй был скроен по принципу домино. Глубокие голубые глаза его свидетельствовала о мудрости, а крупные мускулистые руки говорили о том, что в споре он скорей полагается на силу, нежели на ум. Трудно было встретить на земле человека, имевшего более противоречивые глаза и руки.
Третий был воин. И этим все сказано.
— Где философ? — спросил скроенный по принципу домино.
— Павсаний? — осведомился воин.
— Какой по счету? — ухмыльнулся воин.
Павсаний не успел ответить, так как из-за его спины появился сам Эмпедокл. Мудрец оглядел странную троицу и произнес:
— Я ждал вас.
— Мы пришли за тобой. Твоя миссия здесь закончена, — сказал аскет.
— Учитель, что это значит? — удивился Павсаний, любимый ученик философа.
— Помолчи, — велел Эмпедокл. — Принеси вино, сыр и фрукты.
— И мясо, — сказал воин.
— Нет, — Эмпедокл покачал головой. — В этом доме больше не едят мяса.
Воин огорчился.
— Тогда я буду ждать вас в таверне, что у перекрестка четырех дорог. Там подают рагу из косули.
Его спутники не возражали, и воин ушел.
Философ и гости сели за стол. Павсаний быстро принес вино и нехитрую снедь. Эмпедокл собственноручно наполнил чаши.
— Я знал, что рано или поздно это случится.
— Я знал, что это случится рано, — сказал аскет.
— За нас! — подытожил тот, чьи руки и глаза являли противоречие.
Эмпедокл покачал головой.
— Я не оставлю этот город. Я слишком прикипел к нему.
— Чепуха, — заметил аскет. — Рано или поздно ты должен будешь уйти. Философ не должен умирать в своем море.
— Мне шестьдесят, — задумчиво сказал Эмпедокл. — Полагаю, я уже искупил своими страданиями эту жизнь. Кратер Этны рядом.
Павсаний вздрогнул. На губах пришельцев появилась легкая улыбка.
— Умереть, чтобы вновь возродиться, умереть загадочно, — задумчиво произнес аскет. — Мудро.
— Ты не понял меня, — сказал Эмпедокл. — Я не уйду с вами.
— Но что мешает тебе? — спросил сотканный из противоречий.
— Вы полагаетесь лишь на силу. Я же руководствуюсь мудростью и гармонией.
Сильные пальцы аскета крошили сыр, размазывая крошки по выскобленному столу. Но он был далек от того, чтобы обращать внимание на жирные пятна, ложащиеся на дубовую поверхность.
— Сила и мудрость, — задумчиво вымолвил он. — Некогда я полагался на мудрость и проиграл. Выиграл он, чьим кличем была силы. — Аскет кивнул на своего товарища. — Затем я поставил на тайную силу и победил. Мир, сам о том не подозревая, лежал у моих ног. Но и это не принесло мне ни счастья, ни удовлетворения. Я чувствовал неутоленную страсть, словно сжигаемый похотью инкуб.
