— Тебе не хватает…
— Погоди! — прервал Эмпедокла тот, что был соткан из противоречий. — Он верно сказал. Я поставил на явную силу. И удача долго сопутствовала мне. Я не нуждался в мудрости, ибо в душе был мудр, а тех, кем я повелевал, интересовала лишь сила. Но я проиграл, проиграл человеку, много более слабому по своим возможностям, чем я; человеку, которого я мог раздавить одним пальцем, человеку, который отказался от того, чтобы все разрешать силой. Сила оказалась ничем. Что ты скажешь на это?
— Друзья мои! — Было видно, что признания гостей взволновали философа. — Вы забыли о гармонии. Не мудрость и сила, а гармония и мудрость — вот что движет миром. На первое место я ставлю мудрость, но лишь потому, что она помогает мне осмысливать гармонию. Мудрость — это глубоко личное, присущее лишь немногим. И эти немногие должны править миром.
— Я ставил на мудрость, — сказал аскет. — А когда-то мы ставили на нес все вместе.
— Нет. — Противоречивый усмехнулся. — Что до меня, скажу честно, я всегда руководствовался лишь силой.
— Верно! — воскликнул философ. — Мы все руководствовались силой, лишь полагая, что нами движет разум. И потребовались долгие годы, чтобы я понял: то, чего мы хотим, возможно достичь лишь опираясь на мудрость и гармонию. И я отказался от силы, Я перестал есть кровавое мясо. Я прозрел власть — самое сладкое из всех наслаждений, — что мне бросали к ногам. Править может лишь мудрый, но он достаточно мудр, чтобы не править.
— Ты отказался от власти? — усмехнулся аскет.
— Да. Точнее говоря я отказался от той силы, как не понимают люди. Мне отвратительны блеск золота, рев труб и коленопреклоненные. Я властитель, но властвую лишь над умами людей. Я хочу наполнить их души гармонией. Гармония — вот чего нам всегда не хватало. Мы должны найти ту грань между Человеком и Вселенским Логосом, которая очистит мир от скверны.
— И что тогда? — спросил аскет.
Эмпедокл пожал плечами.
— Не знаю.
— Меня вовсе не прельщает перспектива посвятить жизнь поискам того, о чем я не знаю. Слишком коротка она, эта жизнь. Всего тридцать тысячелетий, разделенные на пятьсот перерождений. Так тебе сейчас шестьдесят? — спросил он у Эмпедокла.
— Считается, что да.
— Самый момент, чтобы уйти.
— Я не уйду с теми, кто поклоняется силе, — упрямо повторил Эмпедокл.
— Так ты полагаешь, что грань между Человеком и Логосом заключена в гармонии. Но что есть гармония для тебя? — Сила духа, презирающая жаждущую мяса и развлечений чернь. Точнее, полагающая, что презирает. Но не ты ли внимал рукоплесканиям этой черни? Не ради ли этих рукоплесканий ты творил чудеса и пророчествовал? Может быть, это и есть твоя гармония?
Философ нахмурился.
— Я не совершил ничего такого, за что мне было бы стыдно.
— Конечно. А я и не стыжу тебя.
Аскет замолчал, заговорил скроенный по принципу домино.
— Мы сейчас держим свой путь на север в нетронутые пороком девственные земли. Мы попытаемся еще раз создать мир, где будет править добро. Мы пришли за тобой. Или предпочтешь славу великого фигляра в Элладе?
— Но сила?
— Мы отказались от нее. По крайней мере в том виде, в каком принимали прежде, — сказал сотканный из противоречий. — Попытаемся найти грань между разумом, силой и гармонией.
Внезапно аскет рассмеялся, заставив товарищей взглянуть на себя.
— А знаете, ведь кое-кто ее уже нашел!
— Кто? — спросил Философ.
— Кто? — спросил сотканный из противоречий.
— Тот, кто сейчас сидит в таверне и запивает вином мясо. Он не шел к людям с силой, он не пытался преподнести им разум и гармонию. Он вообще не любит забивать свою голову подобной чепухой и терзаться над разрешением вселенских проблем. Он просто отдал им себя. Человека. Очистительная жертва во имя нового. Человеческого мира.
— День очищения, — прошептал философ и решительно вскинул голову. — Идем! Я полагаю, сегодня Этна вполне раздула свою огненную печь.
— Учитель! — воскликнул Павсаний, о котором позабыли.
Эмпедокл посмотрел на своих гостей.
— А что делать с ним?
Скроенный по принципу домино усмехнулся.
— Он никому не расскажет.
— Только никакой крови!
— Ты странного мнения обо мне. Я вообще не переношу вида крови и никогда не проливал ее, если в этом не было особой необходимости. Спи! — велел он Павсанию и тихо добавил:
— И пусть тебе приснятся горы, лев и орел…
Павсаний уронил голову на стол и уснул.
— Он обо всем забудет. Обо всем, кроме слов своего учителя о кратере Этны. А теперь идем.
— Постойте! — Эмпедокл вышел из комнаты, чтобы вернуться с парой модных сандалий.
— Ты предусмотрителен, — заметил аскет. — Эта обувка выдержит не одну тысячу парасангов.
— Я и не собираюсь одевать их. Я лишь брошу одну из этих сандалий у кратера. Ведь не может же философ исчезнуть бесследно.
Сотканный из противоречий улыбнулся, а аскет сказал:
— Ты прав. Это прекрасно, когда смерть превращает жизнь человека в легенду. Философ Эмпедокл достоин легенды.
И они ушли, а Павсаний храпел, упершись лбом в стол.
Утром он проснулся и криком поведал гражданам Акраганта, что великий маг Эмпедокл сошел в кратер Этны.
Над ним смеялись, как над лжецом, но затем мальчишки нашли в горячем пепле медный сандалий философа, выброшенный ночным извержением. И люди задумались. Как же нужно любить жизнь, чтобы иметь смелость вот так расстаться с ней!
А Павсаний шептал:
— Он бог.
И приносил своему учителю жертвы, словно богу.
Кто-то позднее, ухмыляясь, говорил, что видел на рассвете Эмпедокла в сопровождении двух незнакомцев, идущими по дороге в гавань. И будто у перекрестка четырех путей их ждал могучий воин, иссеченный сотнями шрамов. И солнце играло на его невиданно длинном мече.
Но ученик философа не поверил.
Всю свою жизнь он надеялся, что послышатся шаги у входа и в дверь войдет учитель, познавший истину. Ведь познавшим истину даруется бессмертие.
И на смертном одре ему привиделся сон. Последний перед вечным.
На огромном квадрате солнечного белого мрамора стояли четверо.
Одним из них был учитель, облаченный в свой обычный пурпурный плащ. По левую руку от него стоял человек со строгим худощавым лицом аскета и бездонно-черными глазами, в которые не хотелось смотреть, а, заглянув, было почти невозможно выбраться из их омута. По правую — застыл муж, во взгляде его была мудрость, а руки были сильны; у ног его сидел орел, он был не очень умен, но безмерно предан. Напротив философа возвышалась громадная фигура воина, вся суть которого заключалась в том, что он воин и не мог быть никем иным.
