В начале весны Володе исполнилось восемнадцать лет, и он пригласил Варьку к себе на день рождения. Варя, поинтересовалась, как ее учила мама, будут ли дома его родители и много ли друзей соберется чествовать его. Он уверил Варю, что все будет вполне пристойно и чинно. Она пришла к нему в два часа дня с флаконом дорогого импортного мужского одеколона, который маме подарил кто-то из протезировавшихся у нее больных. Хуже всего, что Варька неожиданно выросла из выходного шерстяного платья, а другого у нее не было. Вернее, из него выросла ее грудь, а фартук и пионерский галстук на день рождения не оденешь. Да и школьную форму — тоже. Варька все утро ужом вертелась перед зеркалом, остановившись, наконец, на плиссированной юбке от пионерской формы и импортной маминой кофточке, которую та прятала от Вальки в комоде.
Никого в квартире кроме нее и Володи не оказалось. Зато был замечательный стол с шампанским и икрой! Тарелок было много, Володина мама накрыла все это великолепие и ушла надолго в гости. Пусть детки повеселятся! Но ее сын пригласил вместо шести оговоренных с ней человек одну Варю. Она вошла в квартиру только потому, что он уверил, что остальные, по бытующей русской привычке, несколько запаздывают.
Володя играл ей на флейте, они пили шампанское, заедали икрой, болтали, смеялись. Варя понимала, что ей пора бы уже и раскланяться, пора бы уже и честь знать. Но Володя опять начинал рассказывать что-то смешное, отчего Варя, враз все забывая, вновь захлебывалась смехом. Потом Володя сел рядом с ней и, примяв своим телом, начал ее целовать и быстро освобождать от одежды. Варька не сопротивлялась, но из-за охватившей ее вдруг жгучей тоски, под влиянием смеха и шампанского, она ударилась в другую крайность, стала плакать навзрыд беспричинными, не унимающимися детскими слезами с тоненькими жалобными всхлипами. Володя не знал, что с ней делать, ревущей в голос, с расстегнутой кофтой и задравшейся примятой юбкой, упрямо уворачивающейся от его поцелуев. А Варька просто поняла, что еще долго, очень долго не сможет никого поцеловать.
— Варя, Варь! Я же ничего такого не хотел! Я только хотел побыть с тобой! Меня в армию заберут, я только хотел поцеловать! Ну, прекрати, иди ко мне, ты же умеешь…
Горечь какой-то давней, забытой печали все не давала Варькиным слезам высохнуть. Потом она, кое-как утерев лицо, оттолкнув Владимира, стала собираться домой.
— Ты прости меня, Варюш! Мне ребята из школы про тебя такое расписали! Будто тебя еще в пятом классе под лесенкой…
— Да, я целовалась там с нашим практикантом Виктором Павловичем! Никого больше это не касается!
— Ну, ты даешь! А почему же ты меня-то оттолкнула?
— Потому, что ты — не он, не обижайся, Володя!
И Варя опять разревелась, пытаясь объяснить что-то сквозь слезы. Больше они не виделись, Володя ей ни разу не позвонил. Заниматься музыкой с печальным Василием Даниловичем и его зрячей, все подмечавшей женой, Варя тоже больше не могла. Но она навсегда все равно очень полюбила флейту и частенько слушала ту мелодию из "Орфея и Эвридики". Помните?
На свою бесконечную нить
Душу музыка нижет опять.
Все на свете могу я простить.
Все на свете могу я понять.
Потекут реки времени вспять,
И вернется ко мне моя грусть.
Покори мою душу опять!
Я тебе до конца отдаюсь!
О, какая же нежная власть!
Пел когда-то вот так же Орфей.
Пусть дарует мне музыка страсть,
Пусть деваться мне некуда с ней…
Как ни сопротивлялась Варька всему миру, навалившемуся на нее, но в конце третьей четверти у нее в жизни осталась одна опостылевшая школа. После поражения на ниве музыкального творчества и провалившейся попытки демонстративного устройства личной жизни, это уже было слишком. А болеть теперь было совсем нельзя, а то бы мама еще чего-нибудь удалила. Когда залетишь высоко, то падать особенно больно. Девочки как-то узнали, что взрослый красивый юноша-музыкант больше с Варькой ходить не будет, вроде даже с какой-то другой его видели. Конечно, кто же из нормальных парней будет ходить с нашей Варей? Приговор Варюхе был подписан.
Как и во многих других классах, у них всем заправляли несколько девочек — протокольных ябед Валентины Семеновны. Но справедливость требует сказать, что с колготками и фартуками у них было гораздо лучше Варькиного, а уроки всегда были выполнены без клякс и помарок. Они не болели по неделям и не являлись после с тоскующими зелеными глазками, упертыми в потолок, не говорили странных вещей на истории и литературе, а на классных собраниях всегда с удовольствием делали доклады на политические темы. Поэтому у них сейчас были все основания всерьез взяться за Варьку, которой, конечно, именно в этот момент никого не хотелось видеть.
Обычно это начиналось так: на уроках ей приходили записки с настойчивыми просьбами задержаться после уроков. Только заканчивались уроки, как начиналось это безобразие. Выпустив всех мальчиков, они закрывали двери и накидывались на Варьку. Сначала они заставляли высказываться всех девочек, но Люба и Танька со своими подружками, которых наши активистки не очень-то и слушали, просто стали прорываться к двери и убегать, поэтому на вечеринки привлекли Железника, у которого на все была какая-то своя точка зрения, совершенно чуждая Варьке. Девочки порицали ее в форме диспута, разбирали ее поведение по косточкам при мощной идеологической поддержке Железника. Наверно, с другими это у них прошло бы со свистом, но Варваре почему-то весной всегда было совершенно безразлично, что говорят о ней другие. Почему-то весной они ей были неинтересны, она иногда даже с испугом ловила себя на мысли, что иногда не понимает обращенных к ней слов своих сверстников. Диспута о любви и дружбе у них не получалось, девочки никак не могли заставить Варьку высказаться и покаяться. Поэтому они обычно долго ругали ее, потом ругались между собой, а потом плакали все вместе. Несколько раз ее пытались защитить Люба и Таня, дежурившие под дверью, тогда плач особенно затягивался. Иногда Короб задерживался последней парте и громко вздыхал, но потом и он стал сбегать с этих разборок вместе с Волковым. Варя со всеми вместе не рыдала, хотя это и оставляло у нее самое гнетущее впечатление. Она вообще не понимала, откуда девочки почти ежевечерне берут столько горючих слез по поводу своих жизней, загубленных общением с ней.
Таня и Люба почти силой тащили ее из класса за собой, но она оставалась. Это был почти героизм с их стороны, так как им, Варькиным подружкам, по проверенной коммунистической методике девочки объявили бойкот. А Варьке хотелось дойти до смысла их непонятной для нее внезапной вражды. И, напротив, Валентина Семеновна стала вдруг внимательной и предупредительной к ней. Конечно, для чего ей теперь самой нервы с Варькой трепать, когда она такую смену вырастила! Бабушка бы сказала: "Дожила сучка — сама на завалинке, а щенята лают!"
