"Он не хочет меня. Он не хочет ни единой женщины, кроме королевы", подумала Моргейна, глядя мимо Ланселета на камин. Поскольку было лето, огонь не разводили, и в камине, чтобы он не выглядел слишком мрачным и уродливым, лежал зеленый лавровый венок. Моргейна глотнула вина.
- Извините... мне весь день было как-то нехорошо, - сказала она, припомнив утро. - Пусть арфу возьмет кто-нибудь. Другой, я не могу...
- Если позволите, благородные лорды, - сказал Ланселет, - я спою!
Взяв арфу, он произнес:
- Это авалонская повесть; я слыхал ее в детстве. Думаю, ее сочинил сам Талиесин, - хотя, возможно, он просто переделал более древнюю песню.
И он запел старинную балладу о королеве Арианрод, которая вошла в реку и вышла из нее с ребенком. Она прокляла своего сына и сказала, что у него никогда не будет имени, если только она сама не наречет его, и он хитростью вынудил мать дать ему имя. Она снова прокляла его и сказала, что никогда ему не найти жену - ни среди смертных, ни среди волшебного народа, и тогда он создал себе женщину из цветов...
Моргейна, все еще объятая видением, слушала, и ей казалось, что смуглое лицо Ланселета исполнено невыносимого страдания; а когда он запел о цветочной женщине Бладведд, взгляд его на миг прикипел к королеве. Но затем Ланселет повернулся к Элейне и любезно запел о волосах цветочной женщины, что были сделаны из прекрасных золотистых лилий, и о щеках из лепестков яблони, и об ее наряде, в котором смешались цветы летних лугов - синие, и темно-красные, и желтые...
Моргейна тихо слушала, подперев ноющую голову рукой. Потом Гавейн откуда-то добыл свирель - на таких играли в его краях, на севере, - и заиграл неистовую жалобную песню; печаль звучала в ней, и крики птиц над морем. Ланселет сел рядом с Моргейной и мягко коснулся ее руки.
- Тебе уже лучше, родственница?
- О, да - такое уже случалось прежде, - отозвалась Моргейна. - Я словно проваливаюсь в видение и вижу все вокруг через завесу теней.
- Мать говорила о чем-то подобном, - сказал Ланселет, и по короткой этой фразе Моргейна поняла, как измучили его скорбь и усталость; никогда прежде он не говорил с Моргейной, - да и вообще ни с кем, насколько она знала, - ни о своей матери, ни о годах, проведенных на Авалоне. - Кажется, она считала, что это как-то связано со Зрением. Однажды она сказала, что это похоже на то, будто тебя затянуло в волшебную страну, и теперь ты смотришь оттуда, будто ее пленник; но я не знаю, действительно ли ей случалось побывать в волшебной стране, или это просто такое выражение...
"Но я бывала там, - подумала Моргейна, - и это что-то совсем другое... скорее, так чувствуешь себя, когда пытаешься вспомнить ускользающий сон..."
- Я сам сталкивался с чем-то в этом роде, - сказал Ланселет. Случается иногда, что все вокруг словно расплывается и становится далеким и каким-то ненастоящим... и я не могу просто прикоснуться к окружающим вещам - сперва нужно преодолеть большое расстояние... возможно, это дает о себе знать та частичка крови волшебного народа, что течет в наших жилах... Он вздохнул и потер глаза.
- Помнишь, я дразнил тебя этим, когда ты была еще маленькой? Я звал тебя Моргейной Волшебницей, а ты злилась... Моргейна кивнула.
- Помню, родич, - сказала она. Даже сейчас, когда лицо Ланселета было исполнено усталости, когда на нем появились первые морщины, а кудри тронуло сединой, он все равно оставался для нее прекраснее и дороже всех прочих мужчин. Моргейна в сердцах отвела взгляд; так было и так должно быть - он любит ее как родственницу, и никак иначе.
И снова ей показалось, будто мир затянуло завесой теней; что бы она ни делала, это ничего не изменит. Окружающий мир был не более реален, чем королевство фэйри. Даже музыка доносилась словно бы откуда-то издалека это Гавейн взялся за арфу и запел балладу, которую слышал от саксов, о чудовище, обитавшем в озере, и о герое, который спустился на дно озера и оторвал чудовищу лапу, а затем схватился с матерью чудовища в ее мерзком логове...
- Какая мрачная и страшная повесть, - едва слышно сказала Моргейна Ланселету. Тот улыбнулся и ответил:
- Таково большинство повествований саксов. Война, кровопролитие и герои, искусные в сражении, но безмозглые...
- Но теперь мы, кажется, заключили с ними мир, - заметила Моргейна.
- О, да на здоровье. Я готов уживаться с саксами, - но не с тем, что они называют музыкой... хотя, пожалуй, их истории довольно занимательны, особенно если слушать их долгим зимним вечером, у очага.
Он вздохнул и произнес почти неслышно:
- Впрочем, я, наверное, не гожусь для того, чтобы сидеть у очага...
- Тебе хотелось бы снова ринуться в битву? Ланселет покачал головой.
- Нет. Но мне надоела придворная жизнь.
Моргейна заметила, как его взгляд метнулся к Гвенвифар; королева сидела рядом с Артуром и, улыбаясь, слушала Гавейна. Ланселет снова вздохнул. Этот вздох словно бы вырвался из самых глубин его души.
- Ланселет, - произнесла Моргейна негромко, но настойчиво, - тебе следует уехать отсюда, или ты погибнешь.
- Да, погибну душой и телом, - отозвался Ланселет, уставившись в пол.
- О душе твоей мне ничего не ведомо - спроси об этом у священника...
- Как я могу?! - с неистовством воскликнул Ланселет и толкнул кулаком в пол, так что струны арфы негромко зазвенели. - Могу ли я поверить, что тот бог, о котором твердят христиане...
- Ты должен уехать, кузен. Попроси себе какое-нибудь славное поручение, как Гарет. Отправляйся сражаться с разбойниками, терзающими какой-нибудь край, или убивать драконов - что угодно, но ты должен уехать!
Моргейна заметила, как дернулся кадык Ланселета.
- А что же будет с ней?
- Хочешь - верь, хочешь - не верь, - тихо произнесла Моргейна, - но я тоже друг ей. Ты не думал о том, что у нее тоже есть душа, которую следует спасать?
- Ну, вот ты и дала мне совет, не хуже любого священника. Улыбка Ланселета была полна горечи.
- Не нужно быть священником, чтобы понять, когда двое мужчин - и женщина - оказываются в ловушке и не могут избавиться от былого, - сказала Моргейна. - Проще всего было бы обвинить во всем ее. Но я тоже знаю, что это такое: любить, когда не можешь...
Моргейна умолкла и отвела взгляд, чувствуя, как краска заливает ее лицо; она вовсе не собиралась так откровенничать. Баллада закончилась, и Гавейн передал арфу дальше со словами:
- После столь мрачной повести нужно что-нибудь повеселее - может, песню о любви. Но это я оставляю любезному Ланселету...
- Я слишком долго просидел при дворе, распевая песни о любви, - сказал Ланселет, поднимаясь и поворачиваясь к Артуру. - Теперь, когда ты вернулся, мой лорд, и можешь присмотреть за всем сам, я прошу отослать меня от двора с каким-нибудь поручением.
