И обошлось. Расследование, конечно, было, но обычное, какое бывает при аварии. С лесным участком тоже всё устроилось. Но в тот вечер Дронов получил от Сэнсэя по полной программе.
– Я тебе мораль читать не буду. Одно спрошу: как ты допустил? Фашистюга этот твой гад и подонок, за то его и держим. Но ты-то, ты-то! Во что вляпался! А где твоя хваленая реакция была, где были мозги?
Желваки так и ходили на каменном лице Ивана Пантелеевича. Сергей слушал, опустив голову – в оправдание сказать было нечего.
– Гляди, Сережа, если я в тебе разочаруюсь, то один раз и навсегда.
И так это было сказано, что у Дронова по позвоночнику пробежали ледяные иголки.
Иван Пантелеевич понял, что хватит. Сменил тон.
– А что это у тебя за интересная особа поселилась? В домашних тапочках разгуливает, в халате. Вроде не твой типаж? – весело спросил он.
С Марией Сергей его не знакомил, не тот был момент – она сама выглянула в прихожую, посмотреть, кто это приехал в такой поздний час. Иван Пантелеевич поздоровался, она кивнула – вот и всё общение.
– Почему не мой? – нахмурился Сергей.
– Ты любишь фигуристых, с конфетной мордашкой, а эта тощая, страшненькая. Ты где ее подцепил?
– В Лычкове, – неохотно ответил Дорин, обидевшись за Марию.
– Когда?
– В прошлый четверг, а что?
– Да нет, ничего. Что-нибудь про нее знаешь?
– Что мне надо – знаю.
По голосу Сэнсэй понял, что его питомец на взводе.
– Ладно, не рычи. Я тебя понимаю. Есть в ней какая-то изюминка. Глазищи хороши.
И пропел: «Где ж вы, где ж вы, очи карие…»
Сергей буркнул:
– Чего это карие?
– А какие же? – удивился Иван Пантелеевич. – Карие и есть, с бархатным отливом. Э-э, чемпион, да ты втюрился не на шутку. Первый раз тебя таким вижу. Жениться, что ли, собрался?
Но видя, что Сергей окончательно набычился, сменил тему – заговорил о деле.
Четыре месяца с хвостиком продолжалось счастье Сергея Дронова. Вечером 21 сентября кончилось.
Он вернулся домой не поздно, в шестом часу, с охапкой мокрой сирени – нарвал в саду, под дождем.
Весело крикнул с порога:
– Уф, вымок весь! В ванну полезу, греться. Хочешь со мной?
Откликнуться она, понятно, не могла, но он ждал, что выскочит навстречу.
Не выскочила. И в гостиной было тихо – не скрипнуло кресло, не зашелестели шаги.
Он заглянул – горит торшер, на полу валяются плед и журнал. И, что странно, окно нараспашку. А, как уже говорилось, дождь был сильный, ветер. Рама так и моталась туда-сюда.
У Сергея подогнулись коленки. Еще ничего точно не знал – может, она в туалет вышла или еще куда, но сердце подсказало.
И ведь всегда, каждый день своего недолгого счастья он знал, что так и закончится. Ниоткуда взялась, в никуда и исчезнет. Придет он однажды, а дом пуст. Упорхнуло счастье, вылетело в окно.
Дорин тяжело сел на пол и глухо, неумело заплакал.
В четверг 10 мая 1990 года во втором часу пополудни Роберт Дарновский сошел с ума.
Ничем другим объяснить его поведение в последующие дни невозможно.
До этого дня завсектором НИИКС был здравомыслящим, рассудочным, волевым человеком, что называется, с нордическим характером, а тут вдруг превратился в какого-то Дмитрия Карамазова.
Логический ум и железная воля дали трещину в ту минуту, когда Роберт развернул свою «девятку» через двойную полосу, и окончательно рассыпались в труху, когда он увидел, как поразительная цветочница садится в большой черный джип, который немедленно на невероятной скорости унес ее прочь.
Дарновский повел себя, как последний идиот, стыдно вспомнить. Сначала закричал. Потом кинулся вдогонку – на своих двоих. Потом вспомнил про машину, вернулся за руль. И ни с места, потому что некуда было – пробка.
Дальше хуже.
Сердце вдруг защемило такой невыносимой, звериной тоской, такой болью утраты, что представитель сильного гендера заплакал, точнее завыл, потому что плакать давно разучился.
В общем, произошел полный распад личности. По счастью, кратковременный.
Неимоверным усилием воли Роберт взял себя в руки, придал эмоциональному хаосу структурированную, рациональную форму.
Вопрос первый: была ли девушка? Может он задремал за рулем и видел сон? Или стал жертвой галлюцинации?
Проверил. Была. В бардачке стало пятью рублями меньше. Если массы в одном месте убыло, то в другом прибыло. Закон Михаилы Васильевича Ломоносова.
Вопрос второй: был ли джип?
Он притормозил на повороте у поста ГАИ. Подошел к милиционеру.
– Здравствуйте. Тут минут пять назад черный джип проезжал, здоровенный такой. Не заметили? Это мой друг, я за ним должен был, да вот подотстал.
Не так много по нашим дорогам шикарных черных джипов ездит, должен был заметить гаишник, если ворон не считал.
Роберт так и впился взглядом в опухшие с похмелья глаза.
«Друг Дронова? Не похож. Брешет. А если не брешет? Ну их, с ихними делами».
– Не видал, – бесстрастно ответил лейтенант.
– Ну извините.
Итак, установлено три важных факта, даже четыре: джип был, принадлежит он человеку по фамилии Дронов, и человек это, судя по всему, в здешних местах известный, причем по-недоброму. Если уж милиционер предпочитает «с ихними делами» не связываться… Наверное, туземный мафиозо.
За девушку с синими глазами стало тревожно. Возможно, она попала в беду. Эмоции и психоз тут не при чем, сказал себе Роберт. Всякий нормальный мужчина на моем месте так бы этого не оставил.
Как быть?
Пораскинул мозгами, придумал.
Расспросить шушеру, которая торгует по соседству. Может, что-то про нее знают.
У мальчишек-чистильщиков как раз был перекур. Присев на корточки, они громко гоготали, матерились, лихо сплевывали. Но Дарновский к ним подходить не стал. Ну их, этих гаврошей, будут друг перед другом выпендриваться.
Вот инвалид, который продает брошюрки, другое дело. Опять же на костыле, значит, скорее всего, местный. Вряд ли на деревяшке издалека прискакал.
Дарновский подошел, сделал вид, что изучает печатную продукцию.
«Кама-сутра по-русски», «Как уберечься от сглаза», «Протоколы Сионских мудрецов», «Я была любовницей Сталина». Дрянные обложки, серая бумага. Стоило ради такой свободы печати цензурные гайки развинчивать.
– Сборник кроссвордов возьму, вот этот, толстый, – сказал он, выбирая книжонки подороже. – И еще маркиза де Сада.
– А?
– Вон, «Сто дней содома». Да не надо мне сдачи, оставьте себе.
Глазки у инвалида были красные, в прожилках. Мысли предсказуемые: «Еще трюндель и харэ, хватит на заправиться».
