Миленка, судя по всему, также весьма обеспокоена, но виду не подает, равно как и Джамбо с Элизабет…
Мы стараемся не обсуждать наши дальнейшие перспективы, в доме висельника не принято говорить о веревке. Хотя, как мне кажется, Миленка в глубине души все еще верит, что контакт с кровью несчастного Эндрю не гарантирует стопроцентное заражение. Шансы на выживание у нас, конечно же, есть, но уж слишком призрачные. Дай Бог, чтобы всем нам повезло и на этот раз!
Однако отчаяние, родная сестра неизвестности, подтачивает меня, словно ржавчина. Вспоминая ужасы Оранжвилля, хочется забиться с головой под одеяло, ни о чем не думать и вообще отключиться от окружающего мира. Но, как бы я ни уставал, мгновенно провалиться в сон не получается. На тонкой грани яви и сна фиксирую странное ощущение: словно тело мое парит над кроватью, причем сам я его не чувствую, а будто зависаю среди зияющей темноты. Наутро чувствую себя еще хуже: голову ломит, как после контузии, руки и ноги будто резиновые, глаза не сразу фиксируют картинку, которая теперь расплывчата, словно в тумане.
Я не спешу подниматься с кровати, успокаиваю себя мыслями, что это всего лишь переутомление, что болезнь тоже избирательна, и выбирает она не самых лучших людей. Я никому не делал зла, никому не желаю смерти, наоборот – пытаюсь вырвать из ее лап жителей этой страны… Да и чем чаще я буду прислушиваться к своим пока не подтвержденным симптомам, тем больше потрачу сил и тем меньше успею сделать. Если успею что-нибудь сделать вообще.
Лишь напряженная работа не дает мне сойти с ума. Бетонный аскетизм лаборатории, напоминающей каземат, постоянное умственное напряжение, невозможность выйти на поверхность довольно быстро отбивают желание отвлечься на что-нибудь постороннее. Я давно уже не ощущаю удовольствия от еды: механически проглатываю завтрак, совершенно не различая на вкус консервированную фасоль, мясо, галеты или джем, и тут же спешу за рабочий стол. Сплю максимум по пять часов в сутки. Иногда меня посещают совершенно безумные сны: формулы, диаграммы и графики, причем все они – живые, с вполне человеческими лицами. Цифры и буквы пляшут, словно сказочные гномы, водят хороводы, кривляются, издевательски хохочут, свиваются в одну безразмерную цепочку и прячутся друг за друга, явно желая меня подразнить… А затем нападают на меня, будто инфицированные подтипом «Е»! Мозг даже во сне пытается анализировать отсутствующие звенья в построениях и ошибки в расчетах. Случается, что я, как лунатик, поднимаюсь среди ночи, на ощупь нахожу блокнот и записываю туда свои соображения.
Говорят, что Менделеев тоже придумал свою таблицу периодических элементов во сне. Так же, как и Нильс Бор увидел во сне планетарную модель атомов… Но оба они не жили в городе, насквозь пропитанном ужасом и насилием, в постоянном страхе заразиться неизлечимой заразой.
Я, конечно, не Нильс Бор, однако некоторые мои ночные записи, прочитанные «на свежую голову» после сна, кажутся мне весьма любопытными…
Спустя неделю такой работы я становлюсь похожим на безумного ученого из карикатур: красные глаза, горящий взгляд, осунувшееся лицо. Зеленая мартышка, которая уже давно освоилась в подвале, и то теперь выглядит лучше. Обезьянка, названная Лаки, то есть «счастливая», сидит в небольшом вольере, построенном для нее Джамбо, и отчаянно скучает. Видимо, жизнь обезьянки придется положить на алтарь науки, в нашем деле без этого никак…
Спустя восемь дней во время ужина Миленка делает мне неожиданное предложение: а почему бы тебе иногда не выбираться на крышу, чтобы подышать свежим воздухом? Совсем свихнешься в четырех стенах…
– Конечно, свихнусь! Но не раньше, чем придумаю какое-нибудь противоядие от Эболы. А вот если меня подстрелят на крыше с улицы – то ничего уже не придумаю наверняка!
– В Оранжвилле стало куда безопасней, мистер Артем, – подхватывает Джамбо. – Видимо, у громил закончились патроны. Да и транспорта почти не видно – бензина взять негде.
– А ты откуда знаешь?
– Иногда по ночам выбираюсь наружу.
– Зачем? У нас ведь все есть для полного счастья!
– Ну, еда и вода – это еще далеко не все, что надо для полного счастья, – со знанием дела поясняет Курума. – В нашем подвале почти не осталось лампочек – вот и приходится обшаривать окрестные дома. А еще – разные полезные мелочи, наподобие мыла, стирального порошка и свечей.
– Смотри, Джамбо, нарвешься…
– Вряд ли, мистер Артем. Самое опасное наверняка позади. Наш квартал вообще обезлюдел. Мне кажется, что здоровые люди выбрались отсюда еще в первые дни эпидемии и сумели бежать, а громилы, уничтожив все, что только возможно, ушли в другие районы. Или уже перестреляли друг друга.
– Действительно, погромщиков значительно меньше, – поддакивает Элизабет, – я это тоже заметила. Наверное, все зараженные уже вымирают от болезней.
После ужина в который уже раз сверяюсь с записями Сальвадора. А ведь так и есть: около месяца инфицированные находятся на пике физической формы и агрессивности, ощущая себя эдакими сверхчеловеками, способными на любые подвиги. Видимо, срабатывает защитная реакция организма, которая и заставляет коварный вирус как бы «залечь на дно» и ничем себя не проявлять. Но болезнь все равно берет верх. Дальнейшая клиническая картина – как и в обычной, хорошо изученной Эболе: полнейший упадок сил, кровотечение из глаз и ушей, диарея, частичное отслаивание эпидермиса и недолгая, но чрезвычайно мучительная смерть… А ведь «нулевой пациент» в Оражвилле как раз и зафиксирован около месяца назад!
Предложение Миленки «подышать свежим воздухом на крыше» принимаю с благодарностью. Все верно: жизнь в четырех стенах отупляет. Даже великие гроссмейстеры накануне важных игр – и те гуляют на природе и занимаются фитнесом.
Да и кто знает, может быть, ночная доза кислорода спровоцирует у меня новые мысли?..
…Полночь, крыша миссии, почти не пострадавшая от обстрелов. С океана тянет прохладой, легкий ветерок пузырит мою рубашку и приятно холодит лицо. Серебристая луна окрашивает руины мертвенными аспидными красками. Зарева пожаров больше не видно – наверное, все, что могло гореть, уже сожгли. Полутьма скрывает искореженные, уже начавшие ржаветь автомобили, бесформенные горы кирпичного и бетонного мусора и иссушенные безжалостным солнцем человеческие тела. Из-за изломанного городского хребта робко поблескивает остроконечным шпилем позолоченный купол кафедрального собора. Белая громада «Хилтона» с огромными черными провалами напоминает гигантский обломанный зуб, пораженный многочисленными очагами кариеса.
Даже боюсь думать, что теперь происходит в Посольском районе. Несколько раз пытался выйти на связь с Жозе – бесполезно. Однако в черных провалах гостиничных окон то и дело мерцают смутные огоньки… Или мне это лишь кажется?!
