— Раньше я даже не слышал о тебе, Дик, — признался Фрайгейт, — но книгу буквально проглотил и был в восторге. Что-то такое было в тебе, помимо очевидной дерзости всей твоей жизни, твоего владения оружием, знания множества языков, того, как ты притворялся местным врачом, торговцем, паломником в Мекку, помимо того, что ты был первым европейцем, ухитрившимся выйти живым из священного города Харар, открывшим озеро Танганьика и вплотную подошедшим к истокам Нила, помимо того, что стал соучредителем Королевского антропологического общества, придумал термин ESP[34], перевел «Тысячу и одну ночь», изучал сексуальные традиции Востока, и так далее…
Помимо всего этого, что само по себе было удивительно, ты меня чем-то жутко привлек. Я отправился в публичную библиотеку. Пеория — городок небольшой, но в библиотеке оказалось много твоих книг и книг о тебе, подаренных библиотеке каким-то твоим поклонником. Я все прочел. А потом стал собирать первые издания твоих работ и книг, посвященных тебе. Потом я стал беллетристом, но собирался написать объемистую и как можно более точную твою биографию, побывать повсюду, где ты побывал, сделать фотоснимки этих мест, описать их, создать общество для сбора фондов для сохранения твоего захоронения…
Вот так впервые Фрайгейт упомянул о могиле Бёртона. Бёртон испуганно спросил:
— Где? — и поспешно добавил: — Ах да, конечно! Мортлейк! Я забыл! А надгробие действительно было выполнено в форме, арабского шатра, как хотели мы с Изабель?
— Конечно. Но кладбище было разграблено, надгробие обезображено вандалами, заросло травой до пояса, и пошли разговоры о том, что надо бы перевезти прах похороненных там в более отдаленный район Англии, но, правду сказать, тогда уже трудно было отыскать по-настоящему отдаленный район.
— Ну и что? Основал ты свое общество и сохранил ли мою могилу?
Бёртон теперь уже свыкся с мыслью о том, что был мертв, однако от разговора с другим человеком о собственной могиле по коже у него побежали мурашки.
Фрайгейт вдохнул поглубже и проговорил извиняющимся тоном:
— Нет. К тому времени когда я был в состоянии заняться этим, мне вдруг стало стыдно тратить время и деньги на мертвых. В мире все так смешалось. Живые требовали большего участия. Загрязнение окружающей среды, нищета, угнетение и так далее. Все это было очень важно.
— Ну а гигантская точная биография?
И снова Фрайгейт ответил Бёртону извиняющимся тоном:
— Как только я впервые о тебе прочитал, я решил, что я — единственный, кому ты по-настоящему интересен, и вообще единственный, кто о тебе знает. Но в шестидесятых произошел всплеск интереса к тебе. О тебе было написано несколько книг, и даже одна о твоей жене.
— О Изабель? Кто-то написал книгу о ней? Почему?
Фрайгейт усмехнулся:
— Она была красивой и интересной женщиной. Но очень надоедливой, должен признаться, болезненно суеверной, шизофреничной и подверженной самообману. Мало кто простил бы ей то, что она сожгла твои рукописи и дневники…
— Что? — проревел Бёртон. — Сожгла?!..
Фрайгейт кивнул и сказал:
— И твой врач, Гренфелл Бейкер, назвал это «безжалостной катастрофой, последовавшей за его печальной кончиной». Она сожгла твой перевод «Благоухающего Сада», утверждая, что ты не захотел бы опубликовать его, разве только если бы тебе потребовались деньги, а никакие деньги тебе уже нужны не были, поскольку ты умер.
Немного было в жизни Бёртона случаев, чтобы он вот так, как сейчас, лишился дара речи.
Фрайгейт искоса глянул на Бёртона и усмехнулся. Похоже, его забавляло огорчение слушателя.
— Сжечь «Благоухающий Сад» — это еще было не так страшно, хотя довольно страшно. Но сжечь все твои дневники — личные дневники, в которых ты, скорее всего, давал волю самым своим глубоким мыслям, той ненависти, что сжигала тебя, и даже открытые дневники, где ты вел записи о повседневных событиях, — в общем, я этого ей никогда не мог простить! И не только я — многие люди. Это стало величайшей потерей; только один из твоих блокнотов, очень маленький, уцелел, а он сгорел во время бомбардировки Лондона во время второй мировой войны.
Помолчав немного, Фрайгейт спросил:
— А это правда, что ты перешел в католичество, лежа на смертном одре, как утверждала твоя жена?
— Может быть, — ответил Бёртон. — Изабель много лет уговаривала меня принять католичество, хотя и не осмеливалась никогда просить меня об этом открыто. Ну а когда я лежал без сил, я мог, наконец, сказать ей, что готов сделать это, лишь бы она была счастлива. Она была так убита горем, так расстроена, так боялась, что моя душа сгорит в аду.
— Значит, ты все-таки любил ее? — спросил Фрайгейт.
— То же самое я сделал бы ради собаки, — отозвался Бёртон.
— Для того, кто настолько удручающе откровенен и прям, ты порой можешь быть очень двусмысленным.
Этот разговор произошел примерно через два месяца после первого дня второго года после Воскрешения. Итог получился таким, как если бы доктор Джонсон[35] обнаружил нового Босуэлла[36].
Так начался второй этап их странных взаимоотношений. Фрайгейт был теперь ближе Бёртону и в то же время стал больше его раздражать. Американец всегда воздерживался от комментариев по поводу поведения Бёртона — несомненно, потому, что не хотел сердить его. Фрайгейт вообще сознательно старался не раздражать кого бы то ни было. Но он, однако, бессознательно пытался многих между собой перессорить. Враждебность проявлялась во множестве тонких, а порой и не слишком тонких, слов и действий. Бёртону это не нравилось. Он был прям и совсем не боялся открыто проявлять свой гнев. Может быть, как отмечал Фрайгейт, он чересчур сильно стремился к конфронтации.
Как-то вечером, когда все сидели у костра под питающим камнем, Фрайгейт заговорил о Карачи. Во времена Бёртона в этой деревушке, которая впоследствии стала столицей Пакистана — государства, образованного в тысяча девятьсот сорок седьмом году, — насчитывалось всего две тысячи человек. А к тысяча девятьсот семидесятому году население Карачи выросло до почти двух миллионов. Вот поэтому Фрайгейт очень хитро задал вопрос Бёртону о его отчете, посланном генералу сэру Роберту Нэпиру, где говорилось о мужских публичных домах в Карачи. Отчет этот полагалось держать в числе секретной документации в архиве Восточноиндийской армии, однако один из многочисленных врагов Бёртона раскопал его. И хотя этот отчет никогда и нигде не публиковался, всю жизнь Бёртона его использовали против него. Бёртон переоделся и загримировался под местного жителя, чтобы попасть в такой публичный дом, и наблюдал там за таким, чего до сих пор не дозволялось видеть ни одному европейцу. Он гордился тем, что его не раскусили, и пошел на это неприглядное дело потому, что только ему под силу было это сделать, и потому, что его попросил об этом его обожаемый начальник, Нэпир.
