Амазонка-философиня свела Алексея Федоровича с православным епископом Максимом, в миру Борисом Ивановичем. Плотников, воспользовавшись редкой возможностью, решил проникнуть в психологию верующего, и не просто верующего, а одного из высших чинов церкви. Но епископ уклонился от обсуждения догматов веры, сославшись на то, что он практик:
— Я больше по хозяйственной части. Вот думаю, как угольком обеспечить епархию, зима-то у нас суровая. А еще о ремонте храмов божьих. Так что вам лучше поговорить с кем-нибудь из профессоров духовной академии…
Алексей Федорович решил, что вряд ли этот симпатичный пятидесятилетний мужчина с умным и немного лукавым взглядом эпикурейца хоть сколько-нибудь верит в библейскую сказку. В лучшем случае и он, и духовные профессора верят не в бога, а в религию — ее моральную функцию, нравственное начало. Дескать, религия оставляет человеку надежду: «Я же воззову к богу, и господь спасет меня».
«Казалось бы, оглянись вокруг: космические полеты, квантовая электроника, ядерная энергетика, — вновь и вновь недоумевал Плотников. — Брось ретроспективный взгляд: Иисус Христос, Будда, Магомет, Моисей — какое они имеют ко всему этому отношение, что дали человечеству? Посмотри затем на дело рук своих, и распадутся в прах устои религии… Но, увы, не распадаются, даже, пожалуй, крепнут…
А все дело в том, что наука не оправдала связанных с нею чересчур радужных сиюминутных надежд, не оказалась всесильной, как господь бог, не сумела исчерпывающе разобраться в бермудских треугольниках бытия. И это не могло не вызвать разочарования тех, кто искал в ней замену религии… Жернова научно-технического прогресса перемалывают мир обывателя, и он, предав науку анафеме, возвращается, словно блудный сын, в лоно церкви. Неустойчивая микрочастица неустойчивого мира втягивается в орбиту религии…»
* * *
— Нет, вы не гомо сапиенс, Луи! Совсем наоборот…
— Хотите меня оскорбить, Милютин? — осведомился Леверрье ледяным тоном.
— Отнюдь! То же самое могу сказать и о любом из нас.
— Значит, с человеком разумным покончено. Тогда кто же я, черт возьми?
— Гомо инкогнитас.
— Человек неизвестный?
— Точнее, непознанный. Мы постигли глубины Вселенной, но так ли уж много знаем о себе? Мозг гения и мозг кретина — даже под электронным микроскопом не обнаружишь разницы. А сколько таинственных явлений, связанных с нашей жизнедеятельностью, истолкованы до смешного поверхностно!
— Вы всегда были чуточку мистиком, — сказал Леверрье назидательно.
— При чем здесь мистика?
— Писал же профессор Феллоу…
— Ох уж эти профессора, — перебил Милютин. — Все-то им ясно! Впрочем, я не прав. И среди профессоров встречаются думающие люди. Но прошу вас, Луи, не произносите при мне имени Феллоу. С ним у меня связаны, мягко говоря, не слишком приятные воспоминания.
— Вот как?
— Помните мои опыты с пересадкой памяти? Тогда Феллоу назвал меня гробокопателем, посягающим на духовные ценности умерших!
— Согласитесь, что у него имелись для этого э-э… некоторые основания. В затее с пересадкой памяти действительно было нечто… нечто…
— Довольно, Луи! Бог с ней, с пересадкой. Будем считать ее моей творческой неудачей.
— Вот видите. Но эта неудача позволила вашим противникам объявить вас идеалистом: мол, Милютин отрывает духовное от материального, сознание от мозга.
— Я пробовал заменить одну материальную основу другой. Впрочем, не стану оправдываться.
— На самом деле, мы отклонились от темы разговора. Так что вы имели в виду, упомянув о таинственных явлениях? Телепатию?
— Обычное внушение.
— То есть гипноз?
— Не только. Возьмем исторический пример. Вы слышали о Луизе Лотто?
— Нет, — признался Леверрье.
— О, в конце девятнадцатого века она стала знаменитостью. Будучи религиозной до фанатизма, Луиза самовнушением вызывала у себя стигматы.
— Стигматы? Это еще что такое?
— Так называли кровавые пятна на руках и ногах, где согласно Евангелию при распятии Христа были вбиты гвозди. Представляете, в какой экстаз приводила Луиза верующих! Парижская академия наук не смогла объяснить это явление, и церковь, воспользовавшись беспомощностью ученых, объявила его сверхъестественным. А между тем… — Милютин рассмеялся.
— Что «между тем»? — нетерпеливо переспросил Леверрье.
— Стигматы у Луизы Лотто появлялись совсем не в тех местах, куда римляне вбивали гвозди при казни распятием, а там, где впоследствии начали изображать на иконах.
— Интересная история… И что же было с Луизой потом?
— Ее причислили к лику святых. Святая Луиза… Постойте… Отчего бы вам тоже не сделаться святым? Получилась бы чудесная пара! Святое семейство: Луиза и Луи! Сам великий Феллоу…
Леверрье насупился.
— Вы же просили не упоминать его имени!
— Мало ли что я просил!
Милютин внезапно вскочил со скамьи, на которой они сидели, и принялся вышагивать по аллее взад-вперед, что-то беззвучно бормоча себе под нос.
— А почему бы не попробовать! — задорно воскликнул он, садясь. — Знаете что, Луи, давайте проведем любопытный эксперимент!
— Над кем?
— Над вами, разумеется. Маленький опыт внушения.
— Я не поддаюсь внушению, — оскорбленно произнес Леверрье.
— Вот и отлично, значит, вам не грозит участь Гордье!
— А кто он?
— Преступник, осужденный на смертную казнь. Пообещав легкую смерть, ему завязали глаза, слегка царапнули запястье и стали поливать руку теплой водой, внушая: «У вас перерезана вена, вы истекаете кровью…»
— И что же Гордье?
— Умер. При вскрытии обнаружили анемию мозга, как при сильной кровопотере.
— Впечатлительная натура… К счастью, у меня железные нервы, — не без тревоги в голосе заявил Леверрье. — Так что я должен делать?
— Ничего особенного. Помнится, вы занимались аутотренингом: «Мое тело тяжелеет, наливается свинцом…»
— Мне тепло… приятно… я засыпаю… засыпаю… за…
— Постойте! — поспешно сказал Милютин. — Не то вы и впрямь заснете. От вас требуется другое: убедите себя, что вы электрическая лампочка.
— Какая еще лампочка?
— Обыкновенная, ватт на шестьдесят. Больше вы вряд ли потянете.
— Вы с ума сошли! — взревел Леверрье.
— Сошел, конечно, сошел, — успокаивающе проговорил Милютин. — Но все равно, окажите мне эту дружескую услугу. Повторяйте за мной: «Я лампочка… по моим жилам течет электрический ток… мне тепло… электроны движутся все быстрее… от меня исходит сияние… оно все ярче и ярче…»
