С самых первых строк журнала начало приходить понимание: за открытой и общительной наружностью моего мужа скрывался глубокий внутренний мир, и если бы мне хватило мозгов не ставить барьеров, я бы узнала о его существовании раньше. Увы, этого не случилось. Я впустила в свое сердце приливные бассейны и способные разлагать пластик грибы, но не мужа, и это снедало меня теперь больше всего. Да, он тоже виноват в нашем разладе: слишком сильно давил, слишком многого требовал, хотел увидеть во мне то, чего не было… Но и я могла бы пойти ему навстречу и при этом сохранить независимость. А теперь слишком поздно.
Попадалось множество приятных мелочей: то описание приливного бассейна в камнях на побережье, то подробное наблюдение за тем, как водорез использует оставшихся после отлива устриц для охоты на крупную рыбу. В карман на задней обложке воткнуты фотографии приливного бассейна, а с ними засушенные цветы, изящный стручок, необычные листья. Мужу до всего этого не было дела, а уж наблюдать за водорезом да еще и написать о нем целую страницу значило проявить чудеса усидчивости. Все это предназначалось мне и только мне. Никаких посвящений – все понятно без слов. Он знал, что я терпеть не могу всякие там «люблю».
Последняя запись, сделанная после возвращения к маяку, гласила: «Я отправляюсь вверх по побережью, но не пешком. В заброшенной деревне есть лодка. Она дырявая и прогнившая, но я починю ее: в стене рядом с маяком достаточно досок. Я буду следовать вдоль береговой линии до предела, до острова и, может быть, дальше. Если ты читаешь это, то знай, что я отправился туда и буду там». Можно ли найти среди всех местных переходных систем самую переходную: ту, где влияние Башни кончалось, а влияние границы еще не началось?
Закрыв журнал, я с умиротворением представила, как муж выходит в море на восстановленной лодке, через грохочущий прибой в тихие воды, как он плывет вдоль берега на север, вновь переживая самые счастливые моменты своей жизни. В эту минуту я отчаянно гордилась им, его решимостью и храбростью. Я ощущала, что теперь мы связаны куда как крепче, чем когда были вместе.
В промежутках между этими образами и обрывками мыслей, посещавших меня после прочтения, я задавалась вопросом: вел ли он журнал по-прежнему или глаз дельфина показался мне таким знакомым не потому, что до боли напоминал человеческий? Впрочем, забивать голову глупостями я не стала: некоторые вопросы отпадают сами собой, особенно если долго не удается найти на них ответа.
* * *
Боль от ран утихла и стала терпимой, если только глубоко не вдыхать. К ночи ясность снова пробилась в легкие, а оттуда – к горлу, и казалось, что я выдыхаю светящиеся клубы. Меня передернуло от мысли, что я превращусь в фонтан света, как психолог, пусть это случится и нескоро. До утра ждать нельзя: в Башню нужно идти немедленно – больше все равно некуда. Штурмовую винтовку я бросила, взяла только нож и один пистолет. Рюкзак тоже решила оставить, но повесила на ремень флягу с водой. Я захватила с собой фотоаппарат, хотя на полпути к Башне передумала и оставила его у камня. Необходимость делать снимки и записывать отвлекает от главного, да и толку от всего этого не больше, чем от образцов. В маяке дожидались копившиеся десятилетиями отчеты целых поколений исследователей, побывавших здесь до меня. От бессмысленности и бесполезности всего этого хотелось плакать.
Я взяла было фонарь, но свечения, исходящего от моего тела, оказалось достаточно. Я быстро кралась в темноте по тропе, ведущей к Башне. Над устремившимися ввысь соснами чернело бездонное небо. Его усеяли мириады сверкающих точек, которых здесь не скрывали ни границы, ни искусственное освещение. Видно было все. В детстве я, как и все дети, смотрела на ночное небо в поисках падающих звезд. Став взрослой, я искала уже не падающие звезды, а неподвижные, представляя, какая жизнь населяет бесконечно далекие небесные бассейны. Звезды в Зоне Икс выглядели странными и были рассеяны в хаотичном и незнакомом порядке, хотя не далее как прошлой ночью я искала успокоения в знакомых созвездиях. Может, я только сейчас видела, какие они на самом деле? Может, я нахожусь дальше от дома, чем предполагала? Эта мысль принесла с собой нежданное и мрачное удовлетворение.
* * *
Когда я вошла в Башню, до меня донеслось далекое сердцебиение. Я повязала респиратор так, чтобы он плотно закрывал нос и рот – то ли пыталась предотвратить дальнейшее заражение, то ли сдерживала ясность, не знаю. Слова на стене светились ярче, и моя кожа, казалось, отвечала им тем же, освещая дорогу. В остальном на первых этажах не было ничего нового. Все было знакомо, и расслабиться мешало только то, что я впервые оказалась в Башне одна. С каждым новым поворотом в темноту, которую рассеивало лишь зернистое зеленоватое свечение, крепло ощущение, что сейчас из теней на меня кто-то набросится. В эти минуты мне недоставало топографа, и я чувствовала себя страшно виноватой. Несмотря на то что я старалась сосредоточиться на спуске, текст на стене снова и снова притягивал мое внимание: «…и принесут темные сады милость да благодать, и раскроются в них темные бутоны, что зубами своими пожрут эпоху, переварят и возвестят о ее конце…»
Место, где мы нашли труп антрополога, оказалось ближе, чем я думала. Меня отчего-то удивило, что она по-прежнему лежала в той же позе, со склоненной головой, а вокруг все так же валялись обрывки ткани, пустой рюкзак и разбитые пробирки. Тело ее было покрыто движущимся бледным ковром. Наклонившись ближе, я разглядела ладонеобразные организмы – те самые, что жили в словах на стене. Трудно сказать, чем они были заняты: то ли защищали ее, то ли изменяли, то ли разлагали тело. Правда ли, что топограф видела антрополога в базовом лагере после того, как я ушла к маяку?
Я не стала задерживаться и пошла дальше.
Сердцебиение Башни зазвучало громче и отдавалось эхом, его сопровождали какой-то гул и жужжание. Слова стали еще свежее, будто только что «высохли». Противная затхлость уступила почти тропической духоте, я даже вспотела. Наконец след Слизня стал более густым и липким, так что пришлось держаться правой стены, чтобы не наступать в него. Стена тоже изменилась: теперь ее покрывал то ли лишайник, то ли мох. Прижиматься к ней не хотелось, но иного выбора не было.
Так я шла еще часа два. От раскатистых ударов вздрагивали ступени, гул сменился электрическим треском. В ушах звенело, все тело вибрировало, одежда промокла насквозь и липла к коже. От духоты хотелось сорвать маску и дышать полной грудью, но я сдержалась. Уже близко, уже скоро… Вот только до чего?
Слова на стене были такими свежими, что с них будто капали чернила. Существ-ладошек там водилось меньше, и они еще были сжаты в кулачки: видимо, не вполне проснулись или ожили. И мертвые познают жизнь в смерти, ибо то, что разложилось, не подверглось забвению, и, ожившие, они снова выйдут на свет в блаженном неведении…
