Блеклая синева ночи, насыщенной ароматами. Исстрадавшись, он достиг порога свободы, и теперь, вдохнув всей грудью, чувствуя себя в безопасности, Пабло догадался, что этот рассказ не случайно помещен после первого, запутанного, этого — как же его звали-то? Ах, да — Кафки. Он исправлял своего предшественника настоящим, правильным концом, поправляя им также речь Великого инквизитора, предрекавшего спасение в потустороннем мире на небесах через огненные мучения. Нет, спасение здесь, на земле, путь к нему пролегает сквозь муки надежды и ведет к свободе. И вот он пройден — перед ним, мерцая, простирался сад. Пабло с упоением смотрел в книгу: у него в келье синева ночи, а за окном луна, проносящиеся облака и аромат распахнутой ночи! Пабло расхотелось читать дальше, ведь все шло к счастливому завершению, к чему еще подтверждение, не слишком ли это? Он пребывал в полнейшем экстазе.
«Он пребывал в полнейшем экстазе». Пабло прочел эту фразу, еще одну в заключение. Внезапно ему почудились тени собственных рук на странице бумажной книги, и он прочел дальше: «Внезапно ему почудилось, будто на него надвигаются тени собственных рук, вот они обвивают, охватывают его, нежно прижимая к чьей-то груди. Действительно, возле него стоял высокий человек. Он посмотрел на этого человека глазами, преисполненными доверия, — и с трудом перевел дыхание, взор его помутился, словно от безумия, он задрожал всем телом, надув щеки, с пеной у рта.
Какой ужас! Он попал в руки к самому Великому инквизитору, преподобному отцу Арбуэсу де Эспийе, который смотрел на него со слезами на глазах, словно добрый пастырь, отыскавший свою заблудшую овцу.
В порыве милосердия угрюмый богослужитель столь бурно прижал несчастного еврея к сердцу своему, что колючая монашеская власяница под орденской рясой в кровь растерла грудь доминиканца. И пока раввин Азер Абарбанель хрипел, выпучив глаза, в объятиях аскетичного дона Арбуэса, смутно понимая, что все этапы этого рокового вечера оказались не чем иным, как предумышленным истязанием, истязанием надеждой, Великий инквизитор, обдавая раввина горячим, зловонным дыханием долго постившегося человека, шептал ему на ухо, стараясь придать своему голосу оттенок горького упрека и смятения:
— О, дитя мое! Стало быть, вы собирались покинуть нас… накануне вероятного избавления!»
Книга, бумажная книга; Пабло держал ее в руках, держал закрытой. Голубеющая синева переплета, блеклая синева ночи за окном кельи, а Пабло, лежа на земле, прижимается к стене, и те оба инквизитора видят, как он лежит. Как же их звали? Кафка и Вилье де Лиль-Адан. Третий рассказ, последний, всего семь страниц. Пабло отыскал последнее слово, вот оно: «Довольно». Неужели это придало ему сил? Да и что Пабло оставалось, кроме как читать? Ведь он уже настолько изменился, что просто не мог не читать. Правда, на этот раз, читая, Пабло не питал никаких надежд.
Рассказ назывался «Щелчок по носу». Пабло тут же узнал, что это такое: легкий удар по носу, всего лишь шлепок, щелчок по переносице или сбоку, по крыльям носа, а иногда даже просто щелчок пальцами снизу вверх по кончику носа. И награждал такими шлепками по носу охранник, а предназначались они заключенному, узнику концентрационного лагеря двадцатого столетия. Пабло, как и все в Унитерре, знал, что такое концентрационные лагеря. Ему было также известно, что в Унитерре больше не было и никогда не может быть никаких концлагерей. Это нечто вроде исправительной колонии и застенков инквизиции, сложенных вместе, — пожалуй, именно так можно представить себе это место. И там, где пытки и убийства были повседневностью, шлепок по носу становился смехотворным пустяком, из-за которого даже шум поднимать не стоило. Наподобие… Пабло задумался, подбирая сравнение, однако ничего подходящего не нашел. Тогда он сам щелкнул себя по носу. Легкая боль быстро растеклась по лицу, часть его ото лба до носа занемела. И только-то? Пабло ударил снова, на этот раз он почти не почувствовал боли. Он нанес еще один, третий, потом четвертый удар, быстрей, сильней, — даже не заломило. Вот как быстро привыкаешь. А этого узника били ежедневно. На утренней поверке. Удар по носу, не сильный, всего лишь удар по носу, кровь если вообще потечет, то редко. И так целый год и девять месяцев, каждое утро в каждый из шестисот тридцати восьми дней. Шестьсот тридцать восемь ударов по носу, подумал Пабло и стукнул себя в пятый раз: резкая боль пронзила его. Внезапно до Пабло дошло, что ведь узника бил охранник, вот в чем, наверно, разница.
«Так наступило 639-е утро». У заключенного не было имени — только номер 441825, вытравленный на запястье. Пабло посмотрел на свои руки, державшие книгу: его номера на запястье не было. Автора рассказа звали «Аноним». «Так наступило 639-е утро. 441825 стоял в передней шеренге. Он всегда стоял в первом ряду. По прямому приказу шарфюрера: 441825 всегда полагалось стоять в первом ряду. Снова перед ним возник шарфюрер. Он, как всегда, с радостью смотрел на узника. Заключенный, мужчина пятидесяти девяти лет, стоял, как было приказано, навытяжку, сорвав с головы полосатую шапочку, прижимая руки к полосатым штанам. «Вот он где, наш голубчик, — произнес шарфюрер. — Наверняка всю ночь томился в ожидании». 441825 полагалось ответить «так точно», глядя при этом на шарфюрера. «Так точно!» — произнес 441825 убитым голосом со смертельным страхом в глазах. «Ну что ж, доброе утро!» — проговорил шарфюрер, нанося 441825 удар по носу, на этот раз ладонью по переносице. Всего лишь шлепок. 441825 почувствовал, что лицо у него вот-вот лопнет, но ничего подобного не произошло, даже кровь не выступила».
И на следующий, шестьсот сороковой день — то же самое. «441825 стоял, как всегда, в передней шеренге, сорвав с головы полосатую шапку, вытянув руки вдоль полосатых штанов. Перед ним опять появился шарфюрер, радостно глядя на 441825. 441825 затрясло. «Вот он где, наш голубчик, — произнес, сияя, шарфюрер. — Наверняка всю ночь томился в ожидании». «Так точно!» — прохрипел 441825, закрывая глаза. Наступила мертвая тишина, удара не последовало, 441825 простоял так целую вечность, и целую вечность царила мертвая тишина. Когда 441825 открыл глаза, то увидел перед собой шарфюрера. «Ну что ж, доброе утро!» — сказал шарфюрер и ударил 441825 по носу. В этот раз удар был нанесен справа, несколько сильнее, чем обычно, но и на сей раз кровь не пошла. 441825 тихонько завыл. «Ну, ну!» — проронил шарфюрер. 441825 смолк. Голова казалась ему сплошной опухолью. Шарфюрер хохотнул и двинулся дальше».
Я сойду с ума, заныло все в Пабло. «Каждый день на утренней поверке 441825 получал свой удар по носу. Ничего более страшного с ним не случалось. На работах его берегли — по прямому приказу коменданта лагеря. Он состоял в команде, которой было поручено скрести картошку. Мог наедаться почти досыта. Его не раскладывали на кобыле[5], не сталкивали в каменоломни, не подвешивали за вывернутые руки на суку. Его не окунали в нужник. В лагере его все знали и все завидовали ему. Всех интересовало, чем он платит за подобные привилегии. У 441825 были личные нары, но дольше трех часов ему не спалось: во сне его били по носу, и он с криком просыпался. Сотоварищам очень хотелось отлупить его, но комендант лагеря запретил строжайшим образом, и староста блока следил в оба».
