Владимир Алексеевич окаменел, не в силах поверить, что такой звук способен издавать человек, а не собака.
— Ничего, Петрович, ты потерпи, — успокаивающе забубнил седоусый, подошел к раненому бойцу и приобнял его, как мать больного ребенка, — все у нас нормально будет, вон, вишь, командир-то живой, только контузило его взрывом-то… Но раз живой — значит, не бросит, выведет. Мы с тобой, браток, еще покажем врагам, почем фунт лиха.
Это было невероятно, но раненый перестал страшно выть и только всхлипывал, трясясь. Только теперь Владимир Алексеевич заметил, что скрюченными руками Петрович цепко держится за живот, а вокруг него расползается по земле кровавое пятно.
— Осколком задело, командир. Мина ухнула. Тебе вот повезло, а Петровичу не очень. Ничего, мы тебя починим, Петрович, слышь? Танки чинили, а человека не смогём, думаешь? Дудки! Ты только не дрейфь.
Intro(входящий вызов)
— Блин, да держите же его! Руки держите!
— Сейчас, сейчас… Никогда бы не подумал, что он такой сильный!
— Рубашку принесите, быстро! Так… заматывай сильнее… сильнее, говорю! Ч-черт! В машину его, пока не поздно. Сколько лететь?
— Минут пятнадцать.
— Надеюсь, успеем.
Intro(отклонен)
Владимир Алексеевич вскочил, сдергивая с себя гимнастерку (от смены костюма он уже даже не удивился), и рванул на себе поношенную рубаху. На полосы, на бинты. И снова оказался шокирован — его тело, хоть и покрытое шрамами от недавних ранений, было молодым. Худеньким и почти мальчишеским. Целую секунду Владимир Алексеевич приходил в себя, растерянно сжимая в руках разорванную нательную рубаху. Раненый охнул, и Владимир Алексеевич, наконец, очнулся, бросился к нему, пытаясь вспомнить, как же в молодости, участвуя в одном из локальных конфликтов в качестве медбрата, перевязывал бойцов, принесенных в медпункт. С тех пор прошло очень много времени, почти полвека, но воспоминания вдруг всколыхнулись, наполнились красками, будто случилось это вчера.
Стало понятно, что имел в виду капитан Гаренцев, когда говорил: «А что война? На войне только одно и хорошо — просто всё. Вот я, вот враг. И никаких сомнений и вопросов…». Капитан Гаренцев погиб через четыре года после этого разговора, успев изъездить полмира и повоевать в десятке разных мест… Вот и сейчас Владимира Алексеевича совершенно перестал занимать вопрос, что же происходит вокруг, где он, кто он, и как, в конце концов, оказался тут. Он был занят — аккуратно убрал судорожно напряженные руки Петровича от раны и осмотрел ее.
Края раны были рваными, хоть и сама она оказалась небольшая, кровь вытекала толчками, но вяло, значит, скорее всего, перебиты какие-то мелкие сосуды, а это чревато внутренним кровотечением, которое совсем непросто остановить. Кровь не была черной, что являлось хорошим знаком — печень цела. Вообще, надо бы достать осколок, и тогда вероятность выжить у Петровича серьезно выросла, но не в таких условиях… Владимир Алексеевич ощупал лоб больного, убедился, что он слегка горячий, и, несмотря на рассветные сумерки, сумел разглядеть некоторую бледность.
— Помоги-ка! — крякнул историк и подхватил раненого за подмышки, — Осторожненько, надо его поднять, и усадить полулежа.
— Зачем? — спохватился седоусый.
— Потом вопросы задавать будешь, делай что говорю!
— Ишь ты, — хмыкнул довольно седоусый, — Не успел командиром стать, а уж раскомандовался.
— А чего ты меня все так официально «командир», да «командир»? Имени у меня, что ли нет? Вот тебя как зовут?
— Максим, — не задумываясь, ответил седоусый, а потом с гордостью добавил, — Как пулемет!
— А отчество?
— Да брось ты, Кирюха, какое еще отчество? Мы тобой сколько грязь уже месим вдвоем? Почитай с начала войны, уже три года полных будет.
— Сорок четвертый, стало быть, — пробормотал Владимир Алексеевич, — недолго осталось.
— Чего? — не понял Максим, не забывая баюкать раненого, пока Владимир Алексеевич осматривал ранение.
— Недолго войне длиться еще, — улыбнулся Владимир Алексеевич и только потом спохватился, — то есть, я так думаю!
— Верно мыслишь, Кирилл, верно.
— Воды бы, хотя бы рану промыть, — задумчиво сказал Владимир Алексеевич, — я свою посеял где-то.
— На вот, у меня тут свеженькая, перед боем набрал, — протянул флягу Максим, а потом крякнул, — А у Петровича же во фляге еще спирт оставался!
— Спирт? — удивился Владимир Алексеевич.
— Ну… Да, немного совсем, — Максим зарделся отчего-то, — Там в городе у кого-то выменял он, на тушенку.
— Чего ж ты молчал-то! Дай-ка ему выпить, поможет. И мне тоже…
— Что, трясет?
— Трясет.
— Страшно? — в озеро опять шарахнула мина.
— Да уж, не карнавал… — Владимир Алексеевич приложился к фляге, жадно глотнул жгучую жидкость и засипел, — У-у-уххх!
Потом плеснул на тряпку спирту и передал флягу Максиму. Пока Петрович аккуратно пил, историк обеззаразил рану и сделал что-то вроде плотной повязки.
— Есть курить, Максим?
— А то как же. На вот, табачок.
— Ну что, Петрович, не холодно тебе? Не зябнешь?
Раненый смутно посмотрел на Владимира Алексеевича и, с трудом шевеля губами, сказал:
— Да нет Кирюха, только вот руки дрожат.
— Ты смотри, как холодно станет, или в сон потянет, ты из фляжки-то хлебни.
— Это уж не беспокойся! — криво ухмыльнулся Петрович.
— Шутишь, значит, будешь жить! — подбодрил историк и потянул Максима за рукав, в сторонку.
— У него есть минут двадцать, максимум полчаса. Если до этого времени не найдем санитара, Петровичу кранты, — прошептал на ухо седоусому историк.
— Так что делать будем, Кирилл? Бросать его нельзя, а уйти в тыл тоже нельзя… Скажут, дезертиры, мол.
— Не бросим, пусть лучше дезертир, чем сволочь, — решительно сказал Владимир Алексеевич.
Помолчали.
— Я вот только одного не пойму, отчего артиллерия немецкая молчит, а? Не к добру это… — невпопад брякнул Максим.
Историк припомнил прочитанный с утра перед вылетом на место подъема танка документ о проходившем здесь бое (только его точная дата не была известна), и опять опрометчиво заявил:
— Так перед атакой-то нашей, еще в четыре утра взвод отправили в тылы немцев! Фрицы же окопались между озером и деревней, чтобы дорогу простреливать. — Он махнул рукой, указывая направление. — Крепко засели, а вот батарею свою спрятали за деревней, на опушке. Это партизаны сказали, да еще и пособили потом, хоть и было их всего шесть человек. Так наши, значит, в четыре утра тихонько кого смогли перерезали, а кого не успели тихонько — так громко подорвали. Только вот живым никто не ушел. — И тут историк посмотрел на изумленное лицо Максима и снова поправился, — Думаю, что не ушел. Уж больно фрицев много там… Как партизаны сказали.
