– Вот как, – сказал Петров, не отрываясь от пластинки, на которой была изображена какая-то схема.
– Да, – сказал Истомин, откидываясь и мечтательно глядя в потолок. – И летопись окончена моя.
Петров аккуратно стряхнул пепел в пепельницу. Он всегда аккуратно стряхивал пепел в пепельницу, и, несмотря на это, пепел был у него всюду: на кресле, на брюках, на груди.
– О чем же? – спросил он равнодушно.
– Моя область – история, – с готовностью пояснил писатель. – Эпоха, как ни странно, напоминающая наше нынешнее положение. Я говорю об античном человечестве.
На этот раз Петров повернулся к Истомину и внимательно посмотрел на него.
– Дела давно минувших дней, – сказал он. – А вот вы написали бы… – Он сделал паузу. – Хотя бы о том, как у человека осталась жена – где-то очень далеко. Молодая, куда моложе его самого. Хрупкий стебелек… Она не может одна – ей надо обвиться вокруг кого-нибудь, прильнуть сердцем. А на планете думают, что он погиб. Она долго одна не останется: красивая женщина и нежная, таких любят умиротворенно. А человек жив и еще, может быть, вернется. Надеется возвратиться и знает, что она, наверное, уже с другим. Прильнуть и подчиниться – таков ее характер. А он ее помнит, помнит… – Петров резко ткнул сигарету в пепельницу. – Вот об этом написали бы…
– Да, конечно, – сказал Истомин без особого воодушевления. – Тема представляет интерес. Только это беллетристика, а я занимаюсь серьезными проблемами. А вы, значит, увлеклись техникой?
– А у вас на Земле кто остался?
– Никого, кто стал бы особо сокрушаться.
Истомин сказал это сухо: он уже понял, что разговора не получилось, и ему стало обидно.
– Хотите, прочту местечко? – спросил он все же. – Оно пока еще нравится и мне самому.
Петров зажег новую сигарету и переменил положение в кресле.
– Вы бы все же попробовали про того человека с женой: что ему теперь делать? А если он вернется – тогда как? Придет она снова к нему? Или уже привыкнет к другому?
– А я откуда знаю? – сердито спросил писатель и встал.
Петров взглянул на него как-то беспомощно и торопливо отвел глаза. Странный человек, подумал Истомин. Зачем летит, куда его понесло? Никогда не говорил об этом. Выглядит так, словно он тут – самый счастливый, а на деле его, оказывается, одолевают не такие уж веселые мысли. Одни непоследовательности, а с виду – простая душа, все наружу…
Он, наверное, и еще думал бы об этом, но послышались шаги. Отворилась дверь, вошел Нарев с плоским ящиком, из которого торчали провода. Он кивнул писателю и подошел к Петрову.
– Доколе же, о Каталина? – хмуро спросил он. – Позвольте полюбопытствовать, зачем вы копаетесь в этом, когда вам ведать надлежит подводкой силового кабеля?
– А я что делаю? – спросил Петров.
– Вы изволите развлекаться схемой бытовой проводки в туристской палубе. А сие не ваша обязанность.
Петров неожиданно рассвирепел.
– А вам что за дело? – спросил он, исподлобья глядя на собеседника и стряхивая пепел на пол. – Думаю, доктору Карачарову виднее, кому что.
– Доктор все равно пошлет вас ко мне, – сказал Нарев. – Так что вы уж будьте настолько добры, не теряйте времени и занимайтесь тем, о чем я вас просил.
Он кивнул, словно ставя точку.
– Ох, уж эти ваши замашки, – сказал Петров.
– Что – мои замашки?
– Ничего.
– Вот и сделайте милость, работайте без нервов, – сказал Нарев и повернулся к писателю.
– Могу ли осведомиться, как ваши дела, маэстро? Что-то вас даже за обедом больше не видно.
Истомин стеснительно улыбнулся.
– Да вот, – сказал он. – Кончил книгу.
– Это чудесно, – сказал Нарев, – вы нас страшно обрадовали. Но, сами понимаете, нам сейчас не до этого. Да и, откровенно говоря, вам тоже не следует больше отрываться от общества: дело-то совместное, а на Землю, полагаю, вам хочется не меньше, чем всем остальным.
Он кивнул и отошел к двери. Истомин озадаченно поглядел на Петрова.
– Да что вы все так разнервничались? – спросил он.
Петров не ответил – он прислушивался. Потом сказал:
– Ага, идет.
– Кто? – спросил писатель в недоумении.
– Кто? – переспросил Петров. – Он, понятно.
Шаги и говор приближались к дверям.
На корабле теперь главное было – любовь. Любовь к физику.
Сейчас он вошел в салон быстрыми шагами, глядя прямо перед собой диковатым взглядом. Писатель заметил, что Карачаров осунулся; редкие волосы нимбом стояли вокруг головы.
Его сопровождало несколько человек: Зоя, Мила, Еремеев и инженер Рудик. Зоя держала физика за руку, а он старался высвободить пальцы. Но Зоя держала крепко и продолжала начатую еще в коридоре фразу:
– …не выйдет. Вы будете спать после обеда, и я за этим прослежу.
Физик коротко засмеялся, словно каркнул, и опять дернул руку. Зоя сказала:
– Потом вы позанимаетесь с Валентином. Валя, погоняйте нашего доктора, как следует, заставьте его поиграть в мяч. Иначе он не выдержит, свалится от перенапряжения. – Она повернулась к физику и продолжала раздельно, чуть ли не по слогам: – Свалитесь, вы поняли? А куда мы без вас?
– Ну, доктор! – сказала Мила. – Честное слово, вы о нас совсем не думаете… Мы согласны ждать лишнюю неделю, только чтобы с вами ничего не случилось…
Физик, наконец, выдернул руку и пошевелил пальцами.
– Ну что вы, право, – сказал он. – Что я – особенный какой-то? Не беспокойтесь, все будет в порядке, а вы вместо того, чтобы ходить за мной, помогли бы тем, кто работает внизу; вот штурман один у синтезатора…
– Мы все сделаем, – сказала Мила. – Только вы…
– Я сказал Луговому, – перебил ее Нарев, – чтобы он там не очень мудрил с катушками. Пусть только подготовит материал, дальше мы посмотрим сами. Не то потом придется переделывать…
– Да, – сказал физик. – Это правильно.
– Довольно дел, доктор, – повысила голос Зоя.
– Ну, ладно, – сказал Карачаров ворчливо. – Дайте мне хоть душ принять перед обедом, или вы меня и мыть будете?
Все хором засмеялись, словно это была острота.
Истомин глядел, недоумевая. Он понял лишь, что физик стал теперь центром общества, его надеждой и, значит, его владыкой: людям свойственно искать и находить объект для восхищения, а восхитившись, забывать чувство меры. И, если только писатель не ошибался, физику это нравилось, и в его голосе уже проскальзывали капризные нотки, свойственные человеку, который не только позволяет другим восхищаться и любоваться собою, но и сам любуется собой и восхищается, и не очень старается это скрыть.
