Однако возвращение на Землю, к жизни, конечно, стоило того. И если Карачарову действительно удастся выполнить обещанное, он заслужит славу и будет ее достоин.
Он встретил взгляд физика и, неожиданно для себя, улыбнулся ему – не так, как раньше, как равный равному, но по-новому, чуть заискивающе. Улыбнулся – и сам рассердился на себя за это.
– А, маэстро, – сказал Карачаров дружелюбно, но все же, как отметил писатель, чуть небрежно. – Значит, обогатили литературу? Вовремя. – Он повернулся к Зое, которая нетерпеливо дергала его за рукав: – Не волнуйтесь, я все выполню. И чтобы сделать вам приятное и, откровенно говоря, еще и потому, что в ближайшее время мне понадобятся все силы…
Он коротко кивнул и скрылся в своей каюте. Тотчас же вслед за ним шагнул Нарев. Оставшиеся переглянулись, радостно улыбаясь.
– Видно, недолго осталось ждать, – сказал Еремеев. – Хорошо бы успеть к началу нового сезона. А то потом и не попадешь в основной состав.
– Ладно, друзья, – сказала Зоя. – Вера с больным, так что я от ее имени прошу вас не опаздывать на обед. Как вы себя чувствуете, маэстро? Мы как-то забыли о вас – столько работы…
– Спасибо, – сказал Истомин. – Хорошо. Вот книгу закончил.
– Когда-нибудь на Земле, – сказала Зоя, – вы напишете книгу обо всех нас, о наших страхах и надеждах. Правда?
– Я, собственно… – начал писатель, но тут же сам прервал себя: – Ну конечно, напишу!
– И о нашем докторе Карачарове, – сказала Мила. – Это такой человек… Если бы не он… я не знаю… – Она смешалась и умолкла. Зоя с улыбкой взглянула на нее.
Бедный физик, не без зависти подумал писатель. Его просто растерзают на части, и нет ему спасения. А Нарев-то как старается…
Странно чувствовал себя Нарев: легко и радостно. И дело было не в том (знал он), что возникла возможность попасть на Землю. В этом были свои хорошие и свои плохие стороны. Дело заключалось в Миле.
В глубине души путешественник над собою посмеивался: такого он за собой не знал, увлечения переживал легко. Теперь было иначе.
Он не думал и не отдавал себе отчета в том, что одной из причин, почему возникшая симпатия переросла в нечто, куда более сильное, был запрет капитана.
Нарев сразу же воспринял запрет на любовь, как направленный лично против него. И, наверное, не без оснований: не случись его стычки с Еремеевым, капитан, возможно, и не стал бы вмешиваться в отношения людей на борту «Кита». Так или иначе, Нарев отнес запрет в свой адрес, и этого оказалось достаточно, чтобы не вполне еще ясная склонность выросла в чувство.
Причина заключалась в том, что Нарев всегда стоял в оппозиции к власти, какой бы она ни была, и к распоряжениям этой власти, в чем бы они ни заключались, сколь бы ни были разумными и своевременными. Корни этого крылись в его характере. Так был устроен Нарев и, сознавая это, был доволен собой.
Запрет же на любовь он счел глупостью, потому что – как Нарев вскорости понял – грозное распоряжение не возымело тех последствий, каких можно было ожидать.
Он отлично знал, что такое анэмо (Нарев вообще обладал немалыми знаниями), и ему не понадобилось много времени, чтобы понять, что средство это по какой-то причине не срабатывает. Он вывел это из отношения людей к Карачарову, которое правильно определил как любовь. Анэмо должен был подавлять эмоции вообще, делать людей безразличными ко всему: недаром только в аптечках дальних кораблей можно было найти это средство, и то лишь у осторожных капитанов. Средство не подавило любви к физику – значит оно вообще не влияло на психику.
Нарева удивило, почему никто другой не заметил этого. Потом он понял, а уразумев – усмехнулся. Всему виной была привычка людей верить. На этот раз они знали, что эмоции должны быть подавлены, и верили, что они подавлены, хотя поведение каждого из них убедительно свидетельствовало о другом.
Поняв, что влюбился, Нарев немедленно решил, что запрет был ошибкой и глупостью. А раз так, значит, от капитана можно было ожидать и новых ошибок, и новых глупостей – что вполне совпадало с мыслями Нарева о власти вообще.
Ошибки капитана следовало предвидеть и готовиться их нейтрализовать. Нареву никто не поручал этого, но такую именно работу он и любил, которой никто ему не поручал и за которую ни перед кем не надо было отчитываться. Подобные характеры встречались во все времена. Кроме того, Нареву была свойственна и еще одна особенность, выработавшаяся с годами: он плохо чувствовал себя в помещениях и ситуациях с одним выходом, и поиски запасных выходов и резервных вариантов были если не страстью его, то, во всяком случае, настоятельной потребностью. И он решил – во имя Милы, да и остальных тоже – заняться такими поисками на случай, если ни физик, ни капитан со своим экипажем не смогут найти путь к возращению в жизнь. Нарев полагал, что может справиться с некоторыми делами лучше, чем весь экипаж; будь он на десяток лет старше, он, возможно, так не думал бы – и, кто знает, был бы, пожалуй, неправ.
Разумеется, Миле он не сказал ни слова и вообще старался не надоедать ей. Настоящей любви нужно немногое, иногда достаточно уже того, что она существует.
Но на поиски толкает не только чувство, и Нарев не был одинок в поисках иных возможностей и выходов из нелегкого положения, в каком все они оказались.
У экипажа работы было больше, чем у остальных. Но все же Луговой сумел рассчитать нужные контуры и теперь понемногу собирал их. Прием нужен был сверхдальний, сверхсверхдальний, какого никогда еще не было. Но не зря же он столько лет занимался связью!
Теперь это было не просто увлечение. Как знать, может быть, судьба всех людей зависела от успеха штурмана. Хорошо, если физик сдержит обещание. А если нет? Тогда и пригодится сверхдальняя связь.
Штурман был убежден, что в пространстве постоянно скитаются картины, зашифрованные в электромагнитных волнах всевозможной частоты и амплитуды. Сигналы очень слабы, почти неуловимы, но иногда, в дальних рейсах, что-то возникало на экране, что могло оказаться и не просто шумом. Вооружившись удочкой похитрее, эти сигналы, наверняка, можно выуживать и разглядывать.
Сюда, в этот угол Галактики, сигналы с Земли и других населенных планет добраться не могли: это было одно из так называемых малопродуктивных направлений, населенных звездами, чье излучение было бы губительным для жизни земного типа. И если тут удастся нащупать что-то, то это наверняка будут знаки и изображения, взявшие старт в других цивилизациях. Существовали ли они? Пока что вопрос этот относился к категории не знания, но веры: можно было утверждать, можно было столь же логично опровергать, но ни прямых доказательств, ни таких же возражений не было. Кто-то не верил; Луговой предпочитал верить.
