— Он отвратительный. Он выглядит весь мягкий и — влажным.
— Людоед искал одного из таких существ, порожденных двумя кристаллами двадцать лет или больше, только он не знал этого. Самый первый кристалл, который он нашел был вероятно одним из пары, просто он не осознал этого. Никогда — пока он не узнал о Горти. Он догадывался об этом, но он никогда не знал до сих пор. Я узнала в ту ночь, когда мы подобрали Горти. Людоед отдал бы все, что у него есть на свете за Горти — человека. Не человека; Горти не человек и не был им с тех пор, как ему исполнился год. Но ты понимаешь, что я имею ввиду.
— И это был бы его посредник?
— Правильно. Вот почему, когда я увидела, что такое Горти, я воспользовалась шансом спрятать его в последнем месте на земле, где Пьер Монетр стал бы его искать — прямо у него под носом.
— О, Зи! Но ты ужасно рисковала! Он должен был узнать!
— Шансы были невелики, Людоед не может читать мои мысли. Он может уколоть мое сознание; он может позвать меня необычным образом; но он не может узнать, что в нем. Не так, как Горти сделал с тобой. Людоед загипнотизировал тебя, чтобы ты украла кристаллы и принесла их назад. Горти вошел прямо тебе в сознание и очистил его от всего этого.
— Я понимаю. Это было безумие.
— Я держала Горти при себе и постоянно работала над ним. Я читала все, что могла достать, и скармливала это ему. Все, Банни — сравнительную анатомию и историю и музыку и математику и химию — все, что по моему мнению могло помочь ему лучше узнать человеческую сущность. Существует старая латинская поговорка, Банни: «Cogito eugo sum» — «Я мыслю, следовательно я существую». Горти это сущность этой пословицы. Когда он был лилипутом, он верил, что он лилипут. Он не рос. Ему не приходило в голову изменить свой голос. Ему не приходило в голову применять то, что он знал о себе; он позволял мне принимать за него все решения. Он переваривал все, что узнавал в резервуаре, из которого нет выхода, и это никогда не касалось его, пока он сам не решил, что пришло время использовать это. У него абсолютная память, ты знаешь.
— А это что?
— Фотографическая память. Он прекрасно помнит все, что он видел или читал или слышал. Когда его пальцы начали отрастать — они были безнадежно искалечены, как ты знаешь — я держала это в тайне. Это было то, что рассказало бы Людоеду, чем был Горти. Люди не могут регенерировать пальцы. Однокристальные существа тоже не могут. Людоед бывало проводил часы в темноте, в зверинце, пытаясь заставить лысую белку отрастить шерсть, или пытаться приделать жабры Гоголю, мальчику-рыбе, воздействуя на них своим сознанием. Если бы хоть один из них был двукристальным существом, они бы самовосстановились.
— Мне кажется, я поняла. А то, что ты делала, было для того, чтобы убедить Горти, что он человек?
— Правильно. Он должен был идентифицировать себя всегда и во всем с человечеством. Я научила его играть на гитаре по этой причине, после того, как у него отросли пальцы, для того, чтобы он мог научиться музыке быстро и хорошо. Можно узнать больше музыкальной теории за год игры на гитаре, чем за три года игры на пианино, а музыка это одна из самых человеческих вещей… Он полностью доверял мне, потому что я никогда не позволяла ему думать самому.
— Я никогда раньше не слышала, чтобы ты так говорила, Зи. Как в книгах.
— Я тоже играла роль, дорогая, — сказала Зина ласково. — Во-первых я должна была прятать Горти, пока он не узнает всего, чему я могу научить его. Затем я должна была разработать план, чтобы он смог остановить Людоеда и избежать опасности превращения его в слугу Людоеда.
— Как он может это сделать?
— Я думаю, что Людоед это творение одного кристалла. Я думаю, что если бы только Горти научился пользоваться тем умственным кнутом, который есть у Людоеда, он смог бы уничтожить его с его помощью. Если бы я и смогла убить Людоеда пулей, это не убило бы его кристалл. Может быть этот кристалл найдет себе пару, позднее, и создаст его заново — со всеми могуществом, которым обладают двукристаллические существа.
— Зи, а откуда ты знаешь, что Людоед это не двукристаллическое существо?
— Я не знаю, — сказала Зина просто. — Если это так, то мне остается только молиться, чтобы восприятие Горти себя, как человека было настолько сильным, чтобы сражаться против того, что захочет сделать из него Людоед. Ненависть к Арманду Блуэтту это человеческая вещь. Любовь к Кей Хэллоувелл это еще одна. Это те две вещи, которые я внедряла в него, которым дразнила его, пока они стали частью его плоти и крови.
Банни молчала, слушая этот поток горьких слез. Она знала, что Зина любила Горти; что она была достаточно женщиной, чтобы ощущать появление Кей Хэллоувелл, как глубокую угрозу себе; что она боролась и победила искушение забрать Горти у Кей; и что, больше всего остального, она была перед лицом ужаса и раскаяния теперь, когда ее долгая кампания подошла к завершению.
Она смотрела на гордое избитое лицо Зины, губы, которые слегка опустились вниз с одной стороны, болезненно наклоненную голову, плечи, расправленные под просторным халатом, и она знала, что перед ней картина, которую она никогда не забудет. Человечество — это понятие близкое не таким как все людям, которые тоскуют по нему, которые утверждают свою принадлежность к нему со сбившимся дыханием, которые никогда не устают протягивать к нему свои коротенькие ручки. В сознании Банни отпечаталась эта искалеченная и мужественная фигура — символ и жертва.
Их глаза встретились и Зина медленно улыбнулась.
— Привет, Банни…
Банни открыла рот и закашлялась, или зарыдала. Она обняла Зину и уткнулась подбородком в прохладную смуглую шею. Она крепко зажмурила глаза, чтобы остановить слезы. Когда она открыла их, она снова могла видеть. А затем она потеряла дар речи.
Она увидела, через плечо Зины сквозь открытую кухонную дверь, там в гостиной огромную худую фигуру. Его нижняя губу отвисла, когда он наклонился над кофейным столиком. Его ловкие руки вытащили один, два кристалла. Он выпрямился, его серо-зеленое лицо послало ей взгляд вялого сожаления и молча вышел.
— Банни, дорогая, мне больно.
— ЭТИ КРИСТАЛЛЫ ЭТО ГОРТИ, — подумала Банни. — А СЕЙЧАС Я СКАЖУ ЕЙ, ЧТО СОЛУМ ЗАБРАЛ ИХ ОБРАТНО К ЛЮДОЕДУ. — Ее лицо и ее голос были одинаково сухими и белыми как мел, когда она сказала: — Тебе еще не было больно…
Горти вбежал по лестнице и ворвался в свою квартиру.
— Я хожу под водой, — запыхался он. — Все к чему я тянусь, у меня выхватывают. Что бы я ни делал, куда бы я ни пошел, либо слишком рано либо слишком поздно либо… — Он увидел Зину в кресле, с открытыми и невидящими глазами, и Банни сидящую у ее ног. — Что здесь происходит?
