* Аферист, мошенник (нем.).
** Дурак, болван (нем.).
Глава 16. «Дворника укокошили зря…»
7 января 2087 года
1
Марья Петровна Рябова (Маша — для мужа, отца и для дочери) узнала о том, что её муж и дочь вошли в здание ЕНК таким же способом, каким об этом узнал Максим Берестов. То есть — увидела на телеэкране своего мужа Фила, который пережил две трансмутации, входящего рука об руку с Настасьей в помпезную башню: здание Единого новостного канала. Но — Марья Петровна смотрела на экран куда пристальнее, чем Макс. Мысли о необходимости побега не отвлекали её и не сбивали с толку, как доктора Берестова. А потому она сумела разглядеть важнейшую деталь, доктором не замеченную.
И, разглядев её, она впала в ослепляющую ярость. Марье Петровне будто черным дымом глаза застило. Ей даже пришлось зажмуриться на несколько секунд, чтобы этот дымный полог отбросить. А ведь после реградации состояние ярости стало для дочери профессора Королева отнюдь не чем-то диковинным! Собственно, в этом состоянии она пребывала с того самого момента, как вернулась к человеческому существованию — приобретя лицо своей бывшей соседки по дому, Карины.
Но поначалу, сразу после пресловутой реградации, Марья Петровна эту свою ярость весьма успешно прятала. И даже честно пыталась побороть её. «Ну, подумаешь — дело какое! — говорила она себе с мысленной усмешечкой. — Тебе всего лишь придется до конца дней смотреть на чужую физиономию в зеркале. Разве ж это повод, чтобы изображать из себя фурию?»
Однако она с самого начала понимала, что дурит голову самой себе. Вовсе не новое лицо приводило её в бешенство. И даже не тот факт, что лицо это и вполовину не было так красиво, как её собственное — прежнее, утраченное навсегда. Со своей новой внешностью она могла бы смириться, и даже без особого труда. С чем она смириться не могла, так это с тем, что из её жизни пропали — не много, не мало: девять лет. У неё украли годы, когда подрастала её Настасья — и эта кража приводила Марию Рябову в бешенство. Но всё же, всё же…
Не могла она врать самой себе: хуже всего была даже не сама эта потеря. Хуже всего было то, что она испытала в самом конце потерянных девяти лет. В те бесконечные недели, когда она, выйдя из комы, с непреложной ясностью осознала, что стала безликой. А главное — она мгновенно припомнила, как и при каких обстоятельствах произошла её недобровольная экстракция. И какую роль во всем произошедшем сыграли её отец и её муж Фил.
А теперь он, её муж — даже не бывший! — приволок в штаб-квартиру ЕНК Настасью. Приволок, словно собачонку — пристегнув её к себе наручниками. Их-то Марья Петровна и углядела на телеэкране. И еще — она увидела ту балтийскую барышню, Ирму фон Берг. Мария Рябова помнила её по прошлогодним процессам «Добрых пастырей». Как помнила и то, что Настасья говорила тогда: «Ирма — моя хорошая подруга». И эту Настасьину подругу какие-то амбалы тоже приволокли в штаб-квартиру медиа-гиганта.
Но черная пелена гнева и ярости, застлавшая Марье Петровне глаза, схлынула уже через минуту. А еще раньше, чем это произошло, Настасьина мать принялась торопливо шарить руками по столу, за которым она сидела. Ей было точно известно: с краю на столе лежит толстенный том ин-фолио. Сброшюрованный еще в эпоху, когда компьютеры считались почти что экзотикой. И содержавший в себе подробнейшие планы всех подземных коммуникаций Москвы.
2
Александр Герасимов понятия не имел о том, какие визитеры решили наведаться посреди ночи в штаб-квартиру ЕНК. Но сам он шел пешком по заносимым снегом улицам в том же направлении, в каком незадолго до этого проехал черный «Рено-Альянс». Вьюга швыряла ему в лицо пригоршни мелкого, как толченое стекло, снега. И ветер пробивал насквозь и зимнюю куртку с капюшоном, и вязаную шерстяную шапку, так что Сашке казалось: он шагает по ледяному городу в одной только фланелевой рубашке, поверх которой он даже джемпер надеть не догадался. Хотя — в оправдание себе он мог бы сказать: когда утром он одевался перед выходом из дому, то совсем не планировал шастать по Москве в метель. У него такого и в мыслях не было.
А сейчас мысли у него в голове отчаянно путались и как бы наползали одна на другую. После реградации подобное происходило с ним часто. Он думал одновременно и о своей бывшей однокласснице Наташке, и об её отце, и о своих собственных родителях, которые, похоже, так и не признали его полностью, и о единственном по-настоящему близком ему человеке — сестре Надежде.
Но — самая неотвязная мысль была о негодяе, который обманул его, Сашку, самым немыслимым образом: о Максиме Берестове. Сашка до сих пор не мог принять как данность, что тот доктор — молодой человек с добрыми карими глазами — и есть виновник глобальной катастрофы, из-за которой погиб весь Сашкин класс. Да что там — его класс! Из-за которой погибла чуть ли не половина человечества. Но сейчас он, Александр Герасимов, не мог, хоть убей, заставить себя ненавидеть того молодого доктора. Не складывался у него в мозгу образ монстра — ну, что тут будешь делать?
Так что Сашка почти что обрадовался, когда мысль о докторе Берестове перебила другая, вернувшаяся по кругу: мысль о Петре Ивановиче Зуеве, который диковинным образом сумел улизнуть чуть ли не из самого охраняемого спецучреждения Москвы. Вот уж его-то Сашка и вправду ненавидел. Тут ему не требовалось накручивать себя и подогревать эту ненависть в себе, как с Максимом Берестовым. Собственно, именно желание добиться для Зуева справедливого воздаяния и подтолкнула Сашку к тому, чтобы идти сейчас сквозь метель.
Впрочем, изначально-то он ехал на метро. До того момента, как стал замечать на себе полные ужаса и неприязни взгляды других пассажиров. Поначалу Сашка никак не мог уразуметь, в чем причина этого. А когда до него дошло, наконец, в чем было дело, его успело уже узнать слишком много народу. И то, что он поспешно из метро выбрался и пошел пешком, вполне могло стать запоздалой мерой, которая уже ровным счетом ничего не решала. Однако после реградации приступы мнительности у Сашки порой случались буквально на пустом месте, а сейчас — он это ощущал ясно — основания для беспокойства имелись вполне всамделишные, не надуманные.
И всё-таки, когда Сашка, шагая по улице, услышал вдруг позади себя возглас: «Эй, Седой! Тут люди поговорить с тобой хотят!», он не сразу сообразил, что обращаются именно к нему. Лишь когда раздалось: «Седой, я к тебе обращаюсь!», Сашку осенило: прежнего обладателя его внешности звали Сергеем Седовым! И его лицо знало невесть сколько народу — уж наверняка попытку ограбить склад «Перерождения» освещал не один только ЕНК!
Александр Герасимов оглянулся через плечо — не замедляя, впрочем, шага.
Его нагоняли двое мужиков. Возрастом они были примерно ровесниками Сергею Седову — и, стало быть, они были примерно вдвое старше, чем Сашка сейчас на самом деле. А если принимать во внимание, что пять лет своей жизни Сашка потерял — то и втрое старше. Их лица показались ему смутно знакомыми, хотя он никак не мог припомнить, где он видел этих людей прежде. И еще — Сашка был почему-то убежден, что их было не двое, а четверо.
Он ускорил шаг, убеждая себя, что при ночном освещении, даже — при праздничной иллюминации, он мог и обознаться. Про свою мнительность реграданта он хорошо помнил.
То, что он не обознался ни в малейшей степени, Сашка удостоверился, когда дорогу ему заступили еще двое крепких мужчин возрастом за тридцать. Их и вправду оказалось четверо. И Александр Герасимов вспомнил внезапно, откуда недобро лыбившиеся хари этой четверки ему знакомы.
3
Марья Петровна Рябова почти мгновенно раскрыла том ин-фолио именно на тех страницах, которые были ей нужны. Она и прежде изучала именно их — так что ей почти и не требовалось сверяться со старинными планами. Два месяца назад, когда Настасьина мать только разрабатывала свой нынешний комплот (она любила неоархаизмы), её эмиссару с удивительной легкостью удалось эти планы раздобыть. Том ин-фолио зарастал пылью в одном почти заброшенном библиотечном архиве. Да и кому, спрашивается, могли бы пригодиться столетней давности сведения о подземных коммуникациях Москвы?
