Учительница французского и английского языков в рижской гимназии. Дочь офицера, кстати.
Подавив замешательство, Глеб сгрёб со стола газеты в сторону и встал, отвесив короткий кивок, одновременно щёлкнул каблуками ботинок.
— О, военная выправка видна… Хоть и утрачивается со временем. Рада знакомству, господин Майоров. Глеб рассказал о вас массу замечательного.
Барышня была не то чтобы очень красива, но предельно интеллигентна. Короткие рыжеватые волосы в кудряшках укрывала кокетливая круглая шляпка с вуалеткой. Вздёрнутый носик, большие зелёные глаза под стёклами очков. Слишком крупный подбородок. Невысокая, стройная. И с чертенятами во взоре.
— Предпочёл бы, сударыня, чтоб мой друг сначала поведал мне всё это замечательное. Ибо сам за собой ничего подобного не припоминаю.
Мари, она же Мария Ивановна, рассмеялась и позволила ухажёру снять с себя лёгкое пальто. Усевшись за стол, а первая комната от входа выполняла роль гостиной, первым делом вставила тонкую папироску в длинный муншдук, Генрих тотчас поднёс ей огонь. Судя по тому, как бесстрашно отправилась в дом к двум холостякам и немедленно принялась коптить, барышня была émancipas. Она непринуждённо поддерживала беседу на необязательные темы, не отказалась от бокала шампанского, бутылку Генрих, оказывается, припас загодя.
Глеб уж думал, что ситуация продолжит развиваться до логического конца, но переоценил свободу нравов. Через час молодая пара покинула его, Генрих вернулся лишь в сумерках.
— Видел⁈ Само очарование.
— Согласен. У тебя, бедного, сколько уже месяцев воздержания после Софии Понятовской?
— В этом теле — вообще девственник… Да оставь ты свои газеты!
— Зачем? В них пишут об исполнении Рижского мирного договора. В том числе — репарациях. Советская Россия, читай, «обязалась уплатить Польше в течение года 30 миллионов золотых рублей за вклад Царства Польского в хозяйственную жизнь Российской империи и передать польской стороне имущества на сумму 18 миллионов золотых рублей». Пока ты развлекаешься амурами, я изучаю ситуацию. Ты же знаешь: казна у Советов пуста. Самое время приступить к реквизиции церковных ценностей во имя большевистской Мировой революции.
— И чо? — хмыкнул Генрих. — Ты ни на минуту не ускоришь дело. Пока не получили подделку, привязаны к Риге словно канатом. Важно не сойти с ума. А тут… Такая женщина! Точнее — ещё девица. Знаешь, я ни разу с девственницей не спал, всех до меня распечатали.
— Это очень, очень важная информация. Она меняет всю мою картину мира. Ты это хотел услышать? Так разложил бы Машку в спальне.
Генрих взвился так, словно хотел ударить напарника.
— Ты что, с ума съехал⁈ Она — порядочная девушка! А я — порядочный парень!
— Шестидесяти с гаком лет, которого ждут протез и немолодая жена. Остынь, Ромео. Понимаю, если бы ты нашёл чистую вдовушку без сифилиса и посещал раз в недельку — не аплодирую, но понимаю. Твой же юношеский романтизм, перемноженный на подростковое половое нетерпение, понимать не хочу.
— Иди ты в…
На самом деле, Генрих ушёл сам — в соседнюю комнату.
Товарищи поссорились впервые с момента подписания контракта с «Веспасием».
Глеб кипел гневом. Если бы Генрих не знал его столь хорошо, то поверил бы, что гнев — искренний.
— Ты называешь это ювелирной работой? Эту дрянную халтуру?
Мастер пытался казаться хладнокровным, хоть видно было — волнуется и трясётся от страха.
— Таки что ви хотели всего за полтора месяца?
На самом деле, за тот короткий срок Исаак действительно выжал максимум из возможного. Изображения святых, конечно, не были эмалью, просто аккуратные цветные картинки, покрытые лаком и довольно похожие на фото. Медные пластинки, покрытые тончайшим слоем золота, действительно на первый взгляд смотрелись как золотые, шарики из слоновой кости имитировали потемневший от времени жемчуг. Цветные блестяшки, вероятно, позаимствованные из отходов стекла при изготовлении какой-то церковной мозаики, смотрелись вполне себе драгоценными и полудрагоценными камнями, если поместить под стекло и не приближаться.
— Негодяй! Ты всерьёз полагаешь, что отец настоятель согласится освятить это непотребство, а живущие в Париже русские офицеры примут его как реликвию?
В дверном проёме отирались двое крепких юношей, тоже в кипах и с пейсами, длинные полотняные рубахи спускались ниже чёрных жилеток. В разговор не вмешивались, изображая некую силовую поддержку, правда, Исаак больше нуждался в морально-аргументированной.
После десятка минут горячих премий Глеб «смилостивился»:
— Отдавай моё золото. И тогда не заставлю возместить потерянное в Риге время.
Старый еврей, надеявшийся быть осыпанным золотым дождём, а теперь — ещё и отдавай кровное, натурально позеленел. Руки затряслись, горбатый нос — тоже. Он выдал длинную тираду на малопонятном языке, наверно — на идиш, явно проклиная заказчиков и тот день, когда повёлся на их посулы.
В общем, те покинули лавку с крестом в руках и не доплатив ни рубля, даже револьверы не пришлось доставать. Совесть чиста: ювелир заработал отменно. А что его обломали по поводу сверхприбыли, то — не судьба. Иначе Мироздание вмешалось бы.
— Вот жук… Ему ещё мало! — сказал Глеб, и оба расхохотались. Правда, Генрих быстро растерял остатки хорошего настроения. Коль крест готов — пора в путь. А мадемуазель Мэри?
— Поклянись, что в обратный путь двинемся через Ригу!
— Решу на месте в Полоцке. По выполнении задания, — отрезал Глеб.
— Тебе — что, жалко? Вернёмся в ту же секунду, из которой ушли в прошлое. Сам поживёшь пару лишних неделек бодрый, здоровый, не натирая по вечерам спину Фастум-гелем.
— Каждые лишние сутки в прошлом увеличивают риск неожиданностей. Я понимаю, когда мы рискуем ради задания. Но чисто ради потрахаться…
Маша два раза за последнюю неделю оставалась на ночь, и из соседней комнаты до Глеба доносились звуки, напоминавшие озвучку немецкого порнофильма. Правда, мадемуазель предпочитала французские, а не германские крепкие выражения.
Генрих, хоть и достиг желанного в покорении девственницы, от сего факта разошёлся не на шутку и горел любовной страстью под стать возрасту тела, а не умудрённой опытом души. Как бы ни был силён разум, гормоны победили.
Когда садились в вагон поезда до станции Динабург, то есть до Даугавпилса, девушка, которая уже больше не девушка, провожала, утирала слёзки под очками кружевным платочком. Кавалер страстно обещал вскоре вернуться, Глеб благоразумно двинул в купе, не желая врать или портить душераздирающее расставание.
Ехали молча. По прибытии на конечную расстроенный любовник проявил полную пассивность, Глеб, чертыхаясь, взял на себя основные заботы. Требовалось полностью сменить гардероб и обзавестись самым ненавистным для Генриха транспортом.
— Читал, что
