будущий маршал Победы Георгий Жуков всего за семь суток доскакал от Ленинграда до Минска, без малого тысяча вёрст. Нам ближе и торопиться не надо.
В ответ послышалось энергичное непечатное выражение.
Лошади, что Глеб сторговал на одной из конюшен, подходили под определение «третий сорт ещё не брак». Крепкие немолодые кобылы, явно выработавшие не менее половины ресурса, такой путь должны были выдержать. Возможно — выбракованные из армии или украденные, на крупе каждой чернело характерное клеймо.
Переоделись. Удобные партикулярные костюмы пришлось оставить, им на смену пришли гимнастёрки с косым воротом, застёгиваемые под горло, ношеные кожаные тужурки британской выделки, галифе с кожаными вставками на внутренней поверхности бёдер, блестящие кожаные сапоги. На головах — кепки.
В таком прикиде доехали до границы с одной ночёвкой, приноравливаясь к верховой езде, на латышском кордоне предъявили российские имперские паспорта с двуглавым орлом. Бдительным товарищам у опущенного шлагбаума рядом с красным флагом, лениво шевелившимся на шесте, ещё и мандаты ВЧК, подписанные самим Дзержинским. Во всяком случае, сам Железный Феликс не отличил бы эти подписи от своей, как и серпасто-молоткастую печать от подлинного оттиска.
— С возвращением домой, товарищи! — радостно поприветствовал «коллег» начальник заставы, и конские копыта застучали по советской территории.
Разумеется, обладателей таких мандатов никто даже не подумал обыскать. Вообще, они служили вездеходами и универсальной отмычкой, даже когда въехали в белорусский Полоцкий уезд, то есть на территорию как бы другого государства, имея практически чудодейственную силу. «Триумфальное шествие Советской власти», установившейся в полный рост здесь несколько позднее и не столь энергично, как в Москве и Петрограде, происходило при непосредственном участии товарищей с горячим сердцем, хоть здесь они были вынуждены действовать через местную милицию. Чекистов боялись.
Полоцк их встретил июньским утром, и так как въехали с севера, не открылась панорамная картина замков и соборов, в отличие от прибытия в 1654 году. Собственно, даже граница города размазалась, потому что к нему примыкала чахлая неказистая деревенька.
Под копытами чавкала грязь, пока грунтовка не сменилась на булыжную мостовую. Деревянные настилы ушли в прошлое, люди носили хоть и предельно простую, но иначе скроенную одежду. На улицах кое-где виднелись фонари.
Ни одного автомобиля, ни единой мотоциклетки не встретили. Только телеги, запряжённые одной худосочной лошадёнкой, большинство жителей передвигалось одиннадцатым номером, то есть на своих двоих. Вместо стражника заметили одинокого милиционера в гимнастёрке, галифе и ботинках с обмотками, на голове — фуражка неопределённого цвета, за спиной — трёхлинейная винтовка, наверно, самое неподходящее оружие для такой службы. Страж порядка лениво курил самокрутку и на пару верховых не обратил внимания.
Солнце припекало уже по-летнему. Над полусонным царством городка звенели мухи. Трудно поверить, что это — столица некогда великой державы средних веков, Полоцкого княжества, нагибавшего соседей как ураган берёзу… А теперь — обычная уездная дыра с зияющими свидетельствами бедности после Мировой и Гражданской войны.
— Мало что изменилось, — сделал вывод Генрих. — Будто не две с половиной сотни лет минуло. Даже хуже стало.
Это было заметно в центре. Исчезли оба замка. Возвышенность сохранилась только вокруг Софийского собора, в XVII веке огороженная бревенчатой стеной с башенками, всё это кануло в лету, а если что-то и сохранилось — то фрагментами. Впрочем, к Двине они не поехали а, спросив дорогу у крестьянина, свернули вправо, к Свято-Ефросиньевскому монастырю. По сохранившимся сведениям, именно там хранился крест.
Обитель стояла на некотором удалении от города, на возвышении. Белокаменные строения храмов и колоколен окружали избы затрапезного вида, всё это великолепие опоясывал очень условный забор из почерневших брёвен.
— Монастырь — женский, — предупредил Глеб.
— Да знаю! И знаю также — Мари меня ждёт. И я — встречи с ней. А монашки не сексуальные. Сказки про них, что извелись без мужского общества — брехня. Туда идут мужененавистницы.
— Не только. К делу. Собор при монастыре должны быть открыт всем желающим. В том числе — паломникам издалека, там мужчины тоже, поклониться Кресту Ефросиньи и её мощам.
Взопрев в кожанках, и ведь не снимешь же — образ такой, они привязали лошадей к коновязи. Глеб отцепил саквояж с Библией и её недрагоценным содержимым.
Так и зашли в обитель. Действительно, внутри неторопливо шастали и женщины, и мужички-богомольцы. Достаточно импозантный Крестовоздвиженский собор обтекали стороной, направляясь в белокаменную церковь не в пример скромнее — Спасо-Преображенскую.
— Коробка с крестом переносится с места на место, — шепнул Глеб. — Может быть, и в главном соборе монастыря, и там. На какие-то праздники его отправляли в Софийский собор. А ещё могли увезти в Питер или Москву. Но вообще это всё по сведениям, сохранившимся до XXI века, как оно на самом деле было…
— Как было — сейчас узнаем.
Под церковными сводами стояла тишина, едва нарушаемая шарканьем ног по плитке пола, потрескиванием свечек перед образами, изредка — тихими разговорами. В основном молились про себя.
Темпонавты у входа стянули с головы кожаные кепки, перекрестились.
Верующие по одному проходили мимо золочёного контейнера, кланялись, крестились, шептали молитвы, прикладывались губами к его поверхности. Глеб и Генрих стали в очередь.
По крайней мере, реликвия ещё не была реквизирована.
И, как ни удивительно, в тусклом освещении и через стекло она смотрелась более похожей на поделку рижского ювелира, чем на белорусскую копию конца века — та была чересчур роскошной.
Конечно, напарники не лобзали контейнер, не бились лбом в пол и вообще были далеки от религиозного экстаза. Но когда отошли на десяток шагов, Генрих шепнул:
— Ты почувствовал?
— Ещё бы. Какая-та мощная энергетика прёт. Жутко даже. Не сравнить с нашим поленом.
— Ага… Аж есть захотелось.
— Обожди. Давай сначала найдём настоятельницу.
Вышли во дворик и спросили — как отыскать игуменью. Пожилая монахиня с абсолютно бесцветным лицом указала на деревянное одноэтажное строение позади Спасо-Преображенской церкви.
— Зачем вам матушка Елена? Проверяет послушания она, — сварливо произнесла старушка.
— Дело важное. Спасибо, сестра, — попробовал успокоить Глеб, но дама была не из тех, кто благословит или перекрестит спину.
Никаких изображений игуменьи Елены до следующего тысячелетия не сохранилось, сведения о её биографии — отрывочны. Погибнет, вероятно, в сталинских лагерях ещё до войны, но, как и любая другая информация о прошлом, это не точно. Оказалась строгой дамой, бледные губы стянуты в нитку, на носу очки в металлической оправе, совершенно асексуальные, в отличие от очков Мери, придававших ей некий шарм, в
