— Все будет хорошо, — как можно убедительнее и увереннее сказал Леонид Андреевич. — Все будет хорошо — никак иначе быть просто не может. Теперь все позади, Михаил Альбертович. И не надо ни о чем беспокоиться. Вы на Базе и скоро отправитесь на Землю. Скоро.
Ох, скоро ли? Ничего в его словах не было, кроме заклятий, старинных заклятий против злых духов. Столь же бессмысленных, сколь и успешных — именно и только против злых духов, которых, как известно, нет. Хотя, если голова может прирастать к телу, а мертвые оживать, то мы, может быть, не все знаем о Вселенной?
— Страшный у вас шрам, — внезапно признался Горбовский, и, пожалуй, это были первые слова, сказанные от души.
Атос потрогал шею. Покрутил головой.
— Кулак говорил, что мне голову отрезали. Усмехнулся. Выдавил из себя что-то вроде улыбки. Кулак. Шерсть на носу, какие теперь могут быть Кулаки!
— А кто такой Кулак?
— Друг, — объяснил Атос, — у меня в лесу было много друзей.
Леонид Андреевич не нашелся, что ответить, и стал рассматривать собственные руки, пятнистые от инъекций, как шкура леопарда.
Шум нарастал и опадал. Грозовой фронт, наконец, отодвинулся вдаль, и о нем напоминали лишь отблески молний. Как он рвался сюда! На Белые Скалы. Домой. Точнее, к первой ступеньке дома. Двухкилометровая ступенька за лесами, за реками, за Одержанием и Великим Разрыхлением. Прочь от деревни, от аборигенов, мертвяков, Славных подруг. К друзьям, к цивилизации, к Линии Доставки и унитазам. Он готов был прошагать, проползти ко всему этому тысячи километры, сквозь лес, реки, Одержание и Великое Разрыхление. Готов был голодать и гнить заживо, как ему и обещали жрицы партеногенеза. Но оказался не готов к такому… спасению. Словно здоровый коренной зуб выдрали.
Атос потрогал распухшую губу. Губа болела и кровоточила. Киберхирург порывался приложить к ней нечто лечебное, но Атос отмахивался от робких щупалец. Пусть болит и кровоточит, как напоминание. А когда пройдет, то можно еще с кем-нибудь подраться. Очередь здесь скоро выстроится большая.
Да что же это такое со мной происходит?! — изумился Атос. Я дома, дома, дома… Вот милейший Леонид Андреевич сидит рядом, не мешает, не отвлекает, только смотрит как-то виновато, словно опять забыл про биоловушки. И еще опасливо, словно ждет, что я сейчас начну упрашивать превратить лес в гладкое бетонированное поле или снабдить лесовиков дезинтеграторами — против мертвяков и славных подруг. А я вот не буду просить ни о чем подобном. Не хочу. Не могу. О чем может просить человек с таким шумом в голове? Как будто уже не настроен на пустой канал, а лесопилку в голове включили — с визгом, воем и фонтанами опилок, в которых тонут смыслы и желания.
Пальцы прижались к вискам, кровь забилась, заколотилась, голова закружилась, и Атос лег, закрыв глаза.
— Может, позвать врача? — обеспокоенно спросил Леонид Андреевич.
Атос застонал. Леонид Андреевич выглянул в коридор, но он был пуст. Заглянув в несколько палат, Горбовский предположил, что они здесь единственные пациенты. Включавшийся свет открывал лишь пустоту и следы недавней эвакуации — упаковки от лекарств, хромированные детали хирургического или стоматологического оборудования, прозрачные ампулы растворов для инъекций, бесстыдно голые пластиковые койки. Когда Леонид Андреевич вернулся в их палату, то увидел, что над Сидоровым колдует киберхирург, посвистывая и помигивая. Атос спал, ровно и глубоко дыша, и был уже не таким пугающе бледно-зеленым. Леонид Андреевич погладил его холодную руку и, поплотнее завернувшись в свою простыню, пошел к лифту.
Кабинет Поля мало изменился с того момента, как Горбовский в нем побывал в последний раз. Разве что за окнами было темно и горели лампы, да поубавились всяческих карт и схем, котоые загораживали вид на Базу и лес. Стол Поля был освобожден от бумаг и терминалов, вокруг него расставлены стулья, на которых сидели люди и пили чай из большого самовара. Явление босого, в простыне Горбовского произвело фурор. Поль застыл с чашкой у раскрытого рта, Хосико удивленно улыбнулась, Мбога наморщил лоб, а любимый ученик доктора Мбоги Геннадий Комов, восседавший во главе стола, быстро встал и всплеснул ладонями. Лишь сидящий спиной к Горбовскому лысый человек с оттопыренными ушами никак особо не отреагировал. Странник всегда отличался выдержкой, являя собою образец этакой ледяной глыбы, этакого покрытого изморозью гранитного монумента Хладнокровию и Выдержке.
— Леонид Андреевич! — воскликнул Комов. — Почему вы не позвонили? Мы бы принесли вам одежду.
— Леонид, ты простудишься, — проворчал Мбога, разжигая трубочку.
— Со мной все в порядке, — объявил Горбовский, — а вот Сидорову, кажется, действительно нужен врач.
Хосико посмотрела на свой браслет, нажала какие-то кнопки и встала из-за стола.
— Я взгляну на него и задам технике новую программу. Беспокоиться не о чем, все в пределах нормы. Начинайте пока без меня.
Ни на кого не глядя, она вышла из кабинета, и Леонид Андреевич опустился на ее стул. Ноги и вправду здорово мерзли.
— Приветствую, Леонид, — сказал Странник, наливая новую чашку чая и придвигая ее Горбовскому.
— Домо аригато, — кивнул Леонид Андреевич. — А почему так темно?
— Я же говорил, — заметил Мбога, — Леонид в любых обстоятельствах зрит в корень.
— Тебе лучше самому посмотреть, — предложил Странник.
Леонид Андреевич повертел головой, затем встал и обошел кабинет по периметру. Конечно же, был день. Где-то вдалеке можно было видеть полосу синего прозрачного неба и ярко освещенный лес, испятнанный красным и розовым. Но большую часть дневного света загораживала черная, непроницаемая тень, раскинувшая колоссальные крылья над Базой. Автоматика пыталась разогнать нежданную и непроглядную ночь аварийным освещением, поэтому наиболее выступающие части нависающей машины — какие-то решетки, лепестки, замысловатые узлы труб и пучки штырей — окрашивались в серый. В дебрях этого механизированного хаоса изредка загорались собственные огоньки.
— Что это? — спросил Горбовский.
— “Берсерк”, — ответил Странник.
— Леонид Андреевич, — позвал Комов, — необходимо поговорить. События приняли несколько непредвиденный оборот. Мы оказались… почти оказались неготовыми.
Горбовский вернулся на свое место, взял чашку двумя руками и отхлебнул. Потом внимательно осмотрел собравшихся, долго разглядывал красное пятно на щеке Поля, отчего тот смутился и прикрыл его ладонью.
— А что такое “берсерк”? — наконец довольно спокойно поинтересовался Леонид Андреевич. Вот только Поль видел, что это спокойствие дается ему с огромным трудом. Пожалуй, Поль рискнул бы назвать состояние Горбовского последним градусом сдерживаемого бешенства, если бы он полагал, что Леонид Андреевич способен на подобное чувство. Он ощупал щеку. У Атоса всегда была тяжелая рука.
