— Что это? — спросил Горбовский.
— “Берсерк”, — ответил Странник.
— Леонид Андреевич, — позвал Комов, — необходимо поговорить. События приняли несколько непредвиденный оборот. Мы оказались… почти оказались неготовыми.
Горбовский вернулся на свое место, взял чашку двумя руками и отхлебнул. Потом внимательно осмотрел собравшихся, долго разглядывал красное пятно на щеке Поля, отчего тот смутился и прикрыл его ладонью.
— А что такое “берсерк”? — наконец довольно спокойно поинтересовался Леонид Андреевич. Вот только Поль видел, что это спокойствие дается ему с огромным трудом. Пожалуй, Поль рискнул бы назвать состояние Горбовского последним градусом сдерживаемого бешенства, если бы он полагал, что Леонид Андреевич способен на подобное чувство. Он ощупал щеку. У Атоса всегда была тяжелая рука.
— Хм, видишь ли, Леонид, — начал Мбога, но Странник его прервал:
— По рекомендации КОМКОНа-2 Мировой Совет дал согласие на проведение операции “Зеркало”, для чего со стапелей было спущено несколько опытных образцов звездолетов с повышенной, э-э, энергозащитой. События на Пандоре дали повод для практического испытания данной серии.
— А что такое операция “Зеркало”? Странник покосился на Поля.
— Леонид, тут не место…
— Операция “Зеркало” представляет собой глобальные, строго засекреченные маневры по отражению возможной агрессии извне, предположительно — вторжения Странников, — сказал Мбога. — Кажется так, Рудольф?
Странник кивнул.
У Поля появилось ощущение, что его сейчас погонят с этого Олимпа как мальчишку, поэтому он отчаянно занялся созерцанием сваленных на пол бумаг, словно выискивая повод вскочить, прижать к груди какую-нибудь папку с красной надписью “Срочно!” и убежать из кабинета, вежливо раскланиваясь. Однако такой папки на глаза не попадалось. Вот это да! Вторжение извне… А как квалифицировать происшествие в лесу? Было ли это вторжением или необходимой обороной…, от нас?
— А что вы туда бросили? — спросил Горбовский.
— Литиевую бомбу, — объяснил Странник.
Горбовский тяжело вздохнул, встал, нависнув над столом, оперевшись на него костяшками кулаков и… Поль никогда такого не слышал и не ожидал такого услышать от Леонида Андреевича. Горбовский был в ярости, Горбовский срывался на крик. Он начинал каждую фразу спокойно и как-то нараспев, но к концу ее начинал кричать и разве что не бил кулаком по столешнице, расплескивая чай. Это было настолько ужасно и стыдно, что Поль даже не мог уловить ясно, о чем он говорит. Или о чем кричит.
Почему-то ему запомнилось, что Леонид Андреевич часто употреблял обращение “милостивый государь”, и в его устах оно звучало невероятно оскорбительно. А еще он не мог определить — к кому же обращены эти жестокие слова. Ко всем. В том числе и к Полю Гнедых, директору Базы и начальнику Службы индивидуальной безопасности. За то, что допустил такое. За то, что не принял все меры. За то, что не предусмотрел. И правильно Атос ему врезал. И неправильно, что он врезал ему в ответ. А ведь ему казалось, что это просто истерика, шок. А вот и нет. Не было это ни истерикой, ни шоком. Не такой человек Атос. А было это — как если бы он, Д’Артаньян, принял из рук кардинала лейтенантский чин и благородный Атос просто не подал бы ему руки. Как стыдно, как же стыдно.
И Мбога впервые видел Леонида Андреевича в таком состоянии. И Тора Мбога чувствовал стыд. За неадекватность принятых мер. И еще он понял, так как прекрасно знал Леонида с незапамятных времен, что все эти оскорбительные слова были обращены не к ним, а только и исключительно к самому Горбовскому. Сюда бы Хосико, она бы смогла его как-нибудь успокоить. Хосико это умеет. Мбога пососал погасшую трубочку, но снова разжечь ее не решился.
Странник тоже знал Горбовского с незапамятных времен, но реакция Леонида Андреевича его не удивила, не встревожила, не даже обеспокоила. Все это были эмоции. Великим позволено иногда спускать эмоции с привязи, как соскучившихся по свободе собак. Великим это даже необходимо. Может быть, не каждый день и не каждый год, а раз так в столетие, не чаще. А нам, самым обычным и заурядным рыцарям плаща и кинжала очень даже полезно все это понаблюдать и послушать. Горбовским позволено быть ходячей совестью и принимать добрые решения. Нам НЕ позволено. Мы ошибаться не должны. Нам разрешается прослыть невеждами, мистиками, суеверными дураками. Нам одного не простят: если мы недооценили опасность. И если в нашем доме вдруг завоняло серой, мы просто не имеем права пускаться в рассуждения о молекулярных флуктуациях — мы обязаны предположить, что где-то рядом объявился черт с рогами, и принять соответствующие меры, вплоть до организации производства святой воды в промышленных масштабах. И слава богу, если окажется, что это была всего лишь флуктуация… И если есть хоть малейший намек на возможность столкновения с чем-то более могущественным, то мы просто обязаны подготовиться к этому, вплоть до организации глобальных маневров и производства военных звездолетов-роботов. И если чужая цивилизация проявляет в отношении группы землян враждебные намерения, то мы просто обязаны защищаться, защищаться как умеем и чем умеем.
Вот только умеем мы плохо, и в этом Горбовский прав. Мы либо хлопаем по щеке, когда в нас стреляют, либо наносим ядерный удар, когда под нами рыхлят почву… Неадекватность. Но здесь нет нашей вины. Все эти разработки Института экспериментальной истории пока не способны вызвать ничего, кроме смеха. А эти их девственно чистые принципы “Не навреди”, “Не помоги” и “Не мешай”… А ведь какой богатый материал для изучения и отработки! Саракш. Саула. Гиганда. Вот где непочатый край работы, вот где источник опыта.
К сожалению, подавляющее большинство землян органически не способно понять (и опыт Института это ясно доказывает), что бывают ситуации, когда компромисс исключен. Либо они меня, либо я их, и некогда разбираться, кто в своем праве. И тут мало теоретической подготовки, недостаточно модельного кондиционирования — надо самому пройти через сумерки морали, увидеть кое-что собственными глазами, как следует опалить собственную шкуру и накопить не один десяток тошных воспоминаний, чтобы понять наконец, и даже не просто понять, а вплавить в мировоззрение эту, некогда тривиальнейшую мысль: да, существуют на свете носители разума, которые гораздо, значительно хуже тебя, каким бы ты ни был… И вот только тогда ты обретаешь способность делить на чужих и своих, принимать мгновенные решения в острых ситуациях и научаешься смелости сначала действовать, а потом разбираться. В этом сама суть их работы: умение решительно разделить на своих и чужих.
