— Не надо, Гэлбрайт, не беспокойтесь. Шефа Аганна мы возьмем на себя. Еще неизвестно, как у вас пойдет работа с Дэвидом Нортоном…
Фрэнк вышел в безлюдный, ярко освещенный коридор. Дверь с мягким шелестом закрылась. В коридоре было невыносимо тихо.
Хуже всего то, что большую часть года небо над Копсфортом совершенно прозрачное…
Сегодня после заката он нечаянно задел взглядом желтую искру Меркурия, и потом целый вечер в ушах плавал крик меркурианской чайки. Она кричала скрипуче, протяжно, долго: «Кия!.. Кия!.. Кия!..» И чтобы отвлечься от крика-призрака, крика-воспоминания, он стал думать о разной чепухе, но это помогало плохо. Напрасно, к примеру, он пытался припомнить, как звали того проклятого попугая на лунной базе «Гагарин», которого скучавший в резерве Джанелла выучил орать во всю глотку: «Лейтенант Нортон, смир-р-но! Салют!» Он вспомнил лишь, что много раз собирался свернуть голову ни в чем не повинной птице, но так и не собрался. И еще почему-то вспомнилось, как Михайлов стянул в пакгаузе толстого рыжего кота, принес на рейдер за пазухой и спрятал у себя в каюте, решив прокатить до Урана, и как сначала все были рады и дали рыжему имя Форсаж, а потом, уже после разгона до крейсерской скорости, когда эта кошка вдруг родила под ковровым фильтром регенератора пятерых мертвых котят, ее у Михайлова отобрали, стали называть Мадам и очень жалели. Мстислав Бакулин обозвал Михайлова живодером и чуть не полез в драку. А дальше… Дальше был Оберон, и никаких воспоминаний тут не требовалось. Об этом можно было только размышлять, но десять лет утомительных размышлений его убедили, что именно об этом лучше не думать. А кошку-межпланетчицу подарили какому-то зоопарку, я зеваки знали о ней больше, чем о погибших на Обероне десантниках. Один из парадоксов современной жизни, но об этом тоже лучше не думать.
Скверная штука спонтанные воспоминания. Стоит мимоходом зацепить глазами желтую точку над горизонтом, и в ушах надолго застревает крик давно уме, вероятно, умершей чайки: «Кия!.. Кия!..» Черт бы побрал этот крик! Когда он впервые услышал меркурианскую чайку, ему и в голову не приходило, что это крепко врежется в память и со временем перевоплотится для него едва ли не в главную особенность Меркурия. В звуковой образ планеты.
Раньше по поводу представлений о Меркурии никаких сложностей у него не было. Двойник хорошо знакомой Луны, только гораздо больше и жарче, и есть там крупнейший во Внеземелье металлургический комбинат. Подлетая к планете, он спал. На борту комфортабельной «России» он отлично выспался за четверо прошедших суток и на четверо суток вперед и лишь за полчаса до пересадки в орбитальный лихтер без всякого любопытства взглянул на скучно оголенную под солнцем поверхность, усеянную оспинами цирков, вмятинами кратеров, сморщенную и задубелую, как высохшая кожура граната. На спуске лихтер заложил крутой вираж, на его экранах колесом повернулась грандиозная мозаичная панорама: белые и золотистые многоугольники, полосы, звезды, дымчато-черные круги и овалы, синие плоскости, ртутно-зеркальные капли и купола, а на следующем вираже появились голубовато сверкающие иглы башен-кристаллов, бело-черные «шахматные» поля, что-то похожее на длинное розовое озеро со стеклянистыми, в красных прожилках берегами, вогнутые склоны, облагороженные амфитеатрами мутно-зеленых ступеней — террас… и все это пестрое нагромождение обнимала горная дуга, причудливо изрезанная складками, на каждой вершине что-то ослепительно блестело, а дальше, за этими блестками, уходили, горбатясь, к горизонту угрюмые кряжи, дико изуродованные рубцами полуразрушенных цирковых валов, трещинами разломов и воронками кратеров. Окинув взглядом внезапно распахнувшийся простор, он вдруг испытал ощущение масштабности захваченного людьми нового мира (ощущение, которое ему уже приходилось испытывать дважды: на подступах к Марсу и при посадке на Ганимед и Титан) — ощущение того, что это, черт побери, планета, а не какая-нибудь там луна. Разумеется, он сознавал, что один город, пусть даже очень крупный (с двухсоттысячным населением, которое дало своему городу трогательно-символическое название Аркад), еще не повод для торжеств по случаю освоения всей планеты, но ощущение «нового мира», не покидало его…
Лихтер пронырнул огромный, брызнувший фиолетовым светом шлюзопричальный колодец, остановился и выпустил на перрон пассажиров. Хорошо, что он догадался выйти последним, никто не заметил его замешательства. Перронные ярусы космопорта напоминали скорее фойе столичного гранд-театра, чем вокзальное помещение, и в форме десантника он сам себе казался ужасно нелепым в нарядной толпе. Средневековый пират на фоне сверхсовременного интерьера. Аркад с первых шагов поразил его роскошью, неслыханной и невиданной в условиях Внеземелья и до тех пор, пока од не связался через вокзальный видеотектор со штабом отряда «Меркьюри рэйнджерс», ему не верилось, что здесь вообще нужны люди его профессии. И потом ему целый день в это не верилось, пока он знакомился с городом. Точнее, не день, а те пять часов, которые штаб ему выделил на устройство и отдых. В отдыхе он не нуждался и за четыре часа успел (как ему представлялось) многое осмотреть. Здесь было много такого, чего не встретишь в других уголках Внеземелья, а главное — много зелени, света, простора, воздуха и воды. Позже он уяснил, что видел только мизерную часть самого крупного города Внеземелья. Самого автоматизированного, самого промышленного, самого комфортабельного, самого-самого!..
В сущности, это был уже и не город. Это был колоссальный плацдарм вторжения земной ноосферы в чуждый ей мир суровой планеты. Малая Земля, зарывшаяся в грунт Меркурия больше, чем на девять десятых, буквально по макушку, и неплохо вооруженная против всего, что имело склонность выковыривать ее оттуда. Хотя бы то обстоятельство, что макушку Аркада почти непрерывно лизала плазма солнечной короны, уме говорило само за себя…
Конечно, о существовании Аркада (жилищно-промышленного комплекса А-200-М, построенного на Меркурии с учетом опыта сибирских мегалополисов) он знал и как-то мог вообразить себе его размеры, но о существовании такого впечатляющего плацдарма — Аркадии — имел до смешного смутное представление, и теперь, знакомясь с Аркадией, сожалел, что прежде никогда особо не интересовался меркурианскими делами. Бродил наугад, без всякой системы, и не верил глазам, настолько все было просторным, удобным и очень разнообразным. Третий уровень города совершенно его покорил. Цветники, уютные скверы. Странные разветвленные сооружения в четыре-три этажа, скорее похожие на канделябры, чем на дома. Не менее странные декоративно-архитектурные формы каких-то ажурных построек, назначение которых непросто было угадать. Бесконечные струи фонтанов, бассейны с чистой водой, отражавшей глубокое синее небо и небольшое незнойное солнце «марсианского» типа. Это «ах на вершине горы, с той лишь разницей, что не видно нигде горизонта; и только по кучевым облакам, окружавшим все это, можно было понять: пространство здесь ограничено, небесный простор иллюзорен… На открытых „блюдцах“ домов-канделябров сидели, ходили и разговаривали группки людей, занятых, видимо, чем-то серьезным, пестро светились экраны видеотекторов, и он по некоторым признакам определил, что забрел в деловую часть города.
Жилищно-бытовой сектор ему понравился меньше. В жидковатых сосновых рощицах довольно плотными рядами стояли, как грибы, на цилиндрических подставках потешные сооружения, вид которых наводил почему-то на мысль о гибриде венерианского дисколета и панциря слоновой черепахи. Сперва ему показалось, будто он попал на стоянку местного транспорта… Позже выяснил, что эти забавные штуки — спальни-квартиры для семейных аркадцев. А еще позже он и жена имели такую же спальню-квартиру, когда Сильвия вопреки настойчивым увещеваниям родни и соседей, бросив все, появилась здесь в качестве работника отдела информации монтажно-строительного комбината, и ее появление для него, огрубелого работяги-десантника, было самой немыслимой роскошью в этом шикарном Аркаде. Жена прилетела страшно веселая, возбужденная, а он так долго молча смотрел на нее, остолбенев, что по ее лицу пошли гримасы и она заплакала… Но тогда, потешаясь видом меркурианских «вигвамов», он, конечно, этого еще не знал. Не знал, что «вигвамы» довольно удобны, что в них, вообще говоря, не живут, а только ночуют, что жизнь аркадцев протекает в городе всюду: на рабочих местах, на спортивных площадках и стадионах, в театрах, в «залах феерий», в клубах экспресс-информации, в «лесах» и на пляжах обширнейшей зоны отдыха Новый Эдем, в ресторанах и музыкальных кафе, наконец. Не знал, что в перерывах между делами и сам какое-то время будет жить этой жизнью, не ведал, какими счастливо-тревожными будут дни ожиданий ребенка, как будет цепенеть жена под озабоченными взглядами медикологов и как потом ничего нельзя будет сделать и ребенок умрет не родившись, а он, когда ему про это сообщат, пойдет куда-то, не сознавая куда, и лишь искусственный рассвет, отраженный в воде, крик пролетевшей над головой чайки, резь в глазах, и мокрое лицо, и хруст леска на зубах подскажут ему наконец, где он и что с ним происходит, и он впервые проклянет Внеземелье, проклянет молча, но так, чтоб было слышно на всех планетах и лунах, где он побывал… Да, в те часы, разглядывая диковинный город, он ничего еще об этом не знал и спокойно прошел мимо зеленой площадки, на которой галдела шустрая малышня.
