— Да. Кстати, в обеденных залах «России» иные порядки.
— А раньше?
— Что «раньше»?
— Где вы обедали раньше, можно узнать?
— Можно. В обеденных «залах» Дальнего Внеземелья.
— Каким же образом вы… сюда, на Меркурий?
— По собственному желанию. Если вы это имели в виду. — Он подчеркнул слово «это».
— Нет, я имела в виду другое. Обычно космодесантники специализируются избирательно, в их среде есть «планетчики», «лунники», «пространственники»…
— Вы неплохо знаете нашу среду, но все это верно только отчасти. Хороший десантник должен быть всяким.
— Вы… хороший десантник?
— Я всякий.
— Скажите… вам нравится ваша работа?
Он посмотрел на нее.
— Почему вы об этом спросили?
— Чтобы знать, как вы ответите.
Он еще раз внимательно посмотрел на нее.
— Разве это хоть сколько-нибудь важно — как я отвечу?
— Для меня — да.
— Ну что ж… Работа нормальная.
— Нормальная… — тихо повторила она. — Впервые за время нашего знакомства вы сказали неправду.
— Мы еще незнакомы.
— Людмила Быстрова.
— Дэвид Нортон.
— Вот я познакомились. Зачем же вы говорите, что ваша работа нормальная, если она ненормальная?
Он помолчал, пытаясь вообразить себе, зачем ей все это надо. Ему не нравились ее вопросы. Ему не нравилась тема беседы. И наскоро проглоченная еда тоже не очень понравилась. Разговор, затеянный новой знакомой, вызывал у него смутное холодноватое любопытство и такое же смутное холодноватое неудовольствие.
— Что вы в ней видите… ненормального? Риск? Сложность?
— Нет. Этого добра у любого работника Внеземелья хоть отбавляй. Я имела в виду то, что у вас внутри.
— Простите, но какое вам дело до того, что у нас внутри?
Несколько мгновений лило ее было угрюмо-задумчивым.
— Выпьем кофе? — предложила она. — Не отказывайтесь. Кофе местный, меркурианский.
На стол из буфетной тумбы переместилась целая флотилия предметов кофейного сервиза — не менее дюжины сосудов разных форм, изящные тонкостенные чашки, блюдца, ложки, розетки… и даже что-то вроде подсвечника с дрожащими язычками спиртового пламени, — все из желтого сверкающего металла.
— Молоко? — предложила она. — Сливки? Мороженое? Суфле?
— Нет, просто кофе. Сливки, суфле — это вам.
— Почему мне?
— Потому что было заметно, как вы пытались заставить себя поесть и как у вас ничего из этого не вышло. Сливки тоже местные?
— Конечно. Здесь все местное. Вы еще увидите наши «зеленые фабрики», фермы, плантации…
— Вы имеете к этому отношение?
— Только как потребитель. А как специалист я имею отношение к субкритической модификации металлов. Сверхпрочные сплавы. То, на чем вы летаете. Пейте, остынет.
Он поднес к губам сверкающую чашку:
— В другой обстановке я бы подумал, что чашка из натурального золота.
— Здешнее золото ничем особенным не отличается от земного.
— Что, вся эта посуда… золото? Но зачем?
— Красиво, практично. Не окисляется и не тускнеет. Как вам наш меркурианский кофе? — спросила она.
— Я не нахожу в нем ничего меркурианского. Вкус обычный, земной.
— В этом его достоинство. Наши плантации совершеннее лунных.
— Богато живете.
— Да… как будто небедно. Еще чашку?
— С удовольствием. — Он посмотрел на цветные струи дымов за окном и спросил: — Промышленность ваша коптит?
— Наша промышленность не коптит, — сказала она, не повернув головы. — Дымят побочные кратеры Малого Аборигена.
— Есть и Большой?
— Был. Вел себя агрессивно, намучились с ним и в конце концов подавили. Красивый был вулканище. Необузданный, пылкий… Слишком близко от города.
— Но ведь и этот недалеко?
— Даже ближе.
— Почему бы его не заткнуть?
По ее глазам он понял, что сморозил глупость.
— Не кощунствуйте, — тихо проговорила она. — Вулканологи заботятся о здоровье Малого Аборигена так, как не заботятся о своем собственном. Мы считаем Малый Абориген подарком судьбы, и здесь не принято говорить о нем в неуважительном тоне.
— Понятно… Химия?
— Верно. Вулканогенное сырье. Но прежде всего вода.
— Знаменитый гейзер Мелентьева?
— В том числе, но не только. Малый Абориген, насколько я понимаю, не единичный вулкан. Система вулканических очагов. К счастью, малоактивных — в сольфатарной стадии, как говорят вулканологи. Горячие газы, вода… и все остальное. Воды неожиданно много. В стане меркуриологов и вулканологов до сих пор царит теоретическая неразбериха. Они по-разному объясняют «гидрофеномен очаговой провинции Абориген», но это, понятно, не мешает нам использовать гидрофеномен для нужд бытовых, культурных, промышленных. А вы говорите «заткнуть».
— Ну давайте я отрежу себе язык.
— Опасаюсь, ваша жена никогда мне этого не простит.
— Правильно опасаетесь.
— Профессия у нее земная?
— Она архитектор.
— А можно узнать, как ваша жена относится к профессии космодесантника?
— Конечно, без особого восторга, но… — Он смотрел, как она наливает кофе.
— Я слушаю вас, продолжайте.
— …Но без той предвзятости, которая граничит с нетерпимостью, а может быть, даже и с ненавистью.
— Понимаю, что это вы обо мне… но не понимаю, откуда вы… обо мне…
— Почувствовал. Это всегда очень хорошо чувствуется.
— Будь на то моя власть, — проговорила она, — я запретила бы десантникам жениться.
— Можно проще: не выходить за десантника замуж, вот и все.
Он заметил, как она вздрогнула. Это сильно и неприятно его удивило, и он подумал, что никогда еще не доводилось ему совершать столько промахов на протяжении одного часа.
— Замечательный город, — сказал он и залпом выпил чашку довольно горячего кофе. — Аркад произвел на меня впечатление… Респектабельный город, солидный. Все четыре кита на месте… — Мелькнула мысль: «Разговорился… Кофе, что ли, виноват?»
Она рассеянно покивала. И словно очнувшись:
— Что… какие киты?
— Ну эти… хлеб, энергия, вода, металл. На которых… э-э… современная цивилизация.
— А… Да, конечно, киты… Хлеб с маслом. Энергия… Сколько угодно. Металл. Вода. Море воды… Кстати, видели вы наше Море?
— Море?… Нет, не видел.
— Только что ушла моя подруга. Жаль. Она бы вам его показала. Я не могу. У меня через сорок минут один умный опыт в лаборатории субкритических модификаций. Чувствую, не получится.
— Опыт?
— Да. А на Море вам непременно надо взглянуть. Глазам не поверите… Значит, пятый кит утонул?
— О чем вы? — спросил он осторожно.
— Об утопленнике, разумеется. О том самом — пятом. Который взял да и утонул. Как-то места ему не нашлось среди четырех… — Она старалась говорить спокойно, однако голос ее изменился от напряжения. — Ладно, не будем. Сотни тысяч раз уже слышали: нравственность — служанка потребности. Миллионы раз… Строптивая, своенравная, но служанка. И самое печальное, что это наполовину правда.
«Черт!..» — подумал он, глядя на нее в упор.
— Не смотрите на меня так, — сказала она. — Я сегодня, верно, не в своей тарелке, но я к своем уме.
Она попыталась улыбнуться. И это было самым худшим из всего, чем успела она его огорошить. Теперь он видел, что ей действительно двадцать девять, я ни годом меньше.
— Послушайте, вы, экспансивная меркурианка… — холодно произнес он.
— Вид у вас сейчас, прямо скажем, неважный, но по какому, собственно, поводу вы взвинчены? Спрашиваю не из пустого любопытства, я странно и неприятно чувствую себя центром вашего неудовольствия.
— Да, — подтвердила она. — К сожалению. Я очень виновата перед вами и перед собой, что позволила вам это почувствовать. Сегодня меня одолела какая-то сумасшедшая, горькая, острая жалость к себе, к вам, людям вашей профессии, и вот… все это вдруг… неожиданно выплеснулось. Понимаете?
— Нет. Что вам за дело до нашей профессии?
— Я говорю о людях. — Глаза ее сухо блеснули. — Только о людях.
— Чуть раньше вы говорили о ненормальности нашей работы.
— Это был подход к разговору о людях.
— К разговору? Мне показалось, вы едва удерживались, чтобы не выкрикнуть мне все это в лицо.
— Возможно… Да, скорее всего было именно так, как вам показалось. Вспышка женского эгоизма. Чувственная правота большого несчастья… Не знаю, зачем я собиралась это сделать, и… не совсем понимаю, почему не сделала этого. В последний момент решила вас пощадить?… Или себя?…
«Жизнерадостный город, — подумал он. — Благополучный такой, веселый».
— Я не нуждаюсь в пощаде. Ни в первый момент, ни в последний.
Его замечание, видимо, до нее не дошло.
— Специфика вашей работы сама по себе для меня темный лес, — продолжала она. — Я не специалист и не знаю, до какой степени жизнеспособен ее механизм. Но не надо быть специалистом, чтобы видеть, до какой степени он мертвоспособен… Едва ли не всякий раз, продвигаясь вперед буквально на несколько метров или спасая кого-то, вы оставляете за собой своих мертвецов. Десятки. В общей сложности сотни… А может, и тысячи, Нортон?… Каким количеством жизней оплачена каждая пядь каждой из тронутых вами лун и планет? Молчите?… Трупами ваших товарищей усеян ваш путь. И трупами ваших курсантских иллюзий. И конца этому что-то не видно… Нет, я судить не берусь, насколько оправдан суперпроцент такого количества жертв. Вероятно, оправдан, если Земля, бдительно оберегающая принципы гуманизма, на это идет. Но Земля еще просто не знает, как сильно меняется ваша психика, ваш внутренний мир. Узнав, она ужаснулась бы… О, сначала вы чувствуете себя носителями мужской отваги, храбрецами. А кое-кто и героями. Это когда получаете первые визы на выход в Пространство. Ну а потом? Кем вы себя чувствуете потом? Вот вы, Нортон, чувствуете себя героем?
