За считанные секунды пережил я трагедию миллиардов далеких лет. Впрочем, время остановилось. Я как будто окаменел.
Вторая великая эпоха связана с переходом от живого к неживому и свободным передвижениям в космосе синтез живого и не живого образовал самое совершенное существо из известных во вселенной непокорные уничтожены.
Нет, я был не камнем — куском льда. Ледяное дыхание исходило от экрана и заморозило меня.
Основные задачи нашей цивилизации участие в космических гонках овладение энергией и ресурсами в масштабах галактики перестройка вселенной.
Пилот с гравилетом будет возвращен после окончания экспериментов над продлением жизни.
Пауза. И новая цепочка букв.
Прошу приготовить на десять утра информацию по головному мозгу человека сколько успеете второе информация о состоянии подопытного.
Сухой щелчок вернул меня к действительности: Гарга выключил микрофон. Он видел, что я подавлен, оглушен, и спросил:
— Ну?
Я не ответил. Слова все были понятны — «гонки», «энергия Галактики», «перестройка Вселенной». Но какое отношение имели эти космические гонки ко мне, к Рыжу, к Каричке, ко всем людям?
Где-то в пустоте летели, ускоряясь вокруг звезд, девятьсот шаров; один из них свернул к Земле. Эта картина, торжественная и захватывающая, теперь казалась мне мрачной, непонятной.
Каблуки выбивают дробь. Кружатся расшитые серебром юбки. Взлетают алые косынки. Кто сказал — «рыбья кровь»? — приди сюда, взгляни: в Байкале рыбы живые. Есть на Земле зеленые деревья с красным соком под шершавой корой, есть в море рыбы с алыми плавниками. Скользят в прохладной мгле, выпрыгивают из волн к солнцу, смотрятся в хрустальный лед и завидуют одной лишь рыбачке. Золотому ее загару, белым волосам, бронзовым рукам, бросающим сеть, гладким черным подошвам высоких сапог. Эй, не зевайте сеть близка, эй, очнитесь — рука крепка. Вверх — сапог, вниз — сапог, дробь сапог — тра-та-та-та…
Я сижу на омулевой бочке, в самом центре стола. Нисколько не смущаюсь, что я на почетном месте, смотрю пляску, ем уху. Это мой дом. Я пришел сюда вместе с капом и его внуками из пахнущего смолой и свежестью дома, я пришел вместе с его великаном-сыном прямо со льда, разминая затекшие ноги, прилетел, скользя над разводами, в воздушном мобиле с шумной гурьбой рыбаков, подкатил в огромном вездеходе, наполненном до краев омулем. Я вошел по каменным ступеням под высокий резной свод зала, вымыл красные от мороза руки, сел на свою бочку, вытянул уставшие ноги. Я могу петь, плясать, есть уху, пить горячий чай. Могу смотреть на белоголовую внучку капа — рыбачку Лену, смотреть на нее и молчать. Рядом со мной иссеченные ветром лица товарищей, красные холмы острова, остроносые музейные лодки, лежащие на песке, и сам Байкал, светящийся под луной, — драгоценный камень в черной оправе сопок.
Но сейчас, сидя за праздничным столом, я был далеко от этих людей; я был в пустом космосе, один среди миллионоглазых звезд, и еще дальше — на холодной пустынной планете под холодным красным солнцем. Я стоял на горе, где не было ни куста, ни травы, ни крохотного ручья, ни зверя, ни птицы, ни даже маленького трудолюбивого муравья, — лишь хаос сверкавшего камня окружал меня. Искры, лучи, водопады ярких огней рождались каждое мгновение и заполняли все пространство. И в этом изменчивом мире рядом со мной возникла странная фигура примата. Я не мог рассмотреть его из-за яркого блеска, но ясно видел мастерски отшлифованную трехгранную призму, которую он принес с собой, и обрадованно сказал себе: вот он, новый Ньютон. Сейчас он соберет воедино всю радугу и откроет новый луч — наш белый солнечный свет. Но примата беспокоило что-то другое. Он оттолкнулся от скалы и стремительно унесся вверх…
— Очень жарко за Байкалом?
Внучка капа белоголовая Лена вызывала меня с далекой планеты приматов. Я сказал:
— Кажется, двадцать пять на станции.
— Вот безобразие! А мы тут мерзнем.
— А мне мороз нравится: легко дышится.
— Ну конечно, вы ведь оттуда, из лаборатории Гарги.
Я ничуть не обиделся, а она покраснела и торопливо сказала:
— Извините. Я никак не пойму, зачем для бессмертия нужен мороз. Лично мне он надоел за зиму.
— Холод, наверно, нужен облаку — оно привыкло к нему на своей планете, — сказал я. — А бессмертие — никому.
Лена рассмеялась:
— Точно, никому! Ты молодец.
«…Приматы любили холод своей красной звезды, — стал думать я дальше, возвращаясь на далекую планету, — и под ее лучами смотрели свои космические драмы. На сценах их театров в битвах с безобразными чудовищами, с клейкой, смертельно обжигающей массой, с щупальцами бегущих деревьев побеждал сверкающий герой и его верный механический робот. Герой возвращался из космоса на родную планету, и ученые, усадив его на почетное место, спрашивали друг друга: «На сцене мы или на галерке бесконечного мира Вселенной?..»
— Любопытно, как можно заморозить весь Байкал? Ты не знаешь?
Я ответил Лене, что не знаю.
— Ну ветер, ну облака, ну течения — это мы умеем, — говорила Лена. — Я ведь синоптик. А как заморозить — ума не приложу.
Ах, вот что — синоптик. Вот почему ты сердишься, даже слезы на глазах блеснули, когда сказала: «Вот безобразие». Я согласен с тобой: это облако-разбойник. Ну да ничего, оно получит по заслугам, и мы разморозим с тобой море за одну секунду!
— В свое время узнаем, — сказал я, — как это делается.
— Слушай! — Лена дышала мне в ухо. — Слушай, я тебе откроюсь: я не люблю твоего дядю. Иногда просто ненавижу.
— Он этого заслуживает, — признался я.
— Ты знаешь, у нас ничего не работает — ни телефон, ни радио, ни видеофоны. Сидим как в осаде из-за этого облака. Какая-то дикость.
«На сцене мы или на галерке?..» Приматы цитировали своих поэтов, чтобы потом уничтожить их. Однажды, когда наступила ночь, они объявили новую эру слияния живого и неживого. Армия роботов была готова уничтожить поэтов и философов, ученых и актеров, школьников и их учителей, чтоб создать единый тип логически мыслящего, кристально целого примата. Поэты бежали и были убиты все, кроме группы подопытных. А новый примат так возгордился своей властью и разумом, что поклялся достичь дна Вселенной…»
— А ты видел первого бессмертного? — спросила Лена.
— Нет, он спал. По-моему, он какой-то чудак.
— По-моему, тоже. А Гарга? Он ведь большой ученый?
— Наверно, — сказал я.
— И все-таки Килоу бессмертный. Что это такое — бессмертный?
