— Так и предоставьте им выдвигать гипотезы на основе найденного. Меня учили, что научные гипотезы вправе выдвигать только ученые.
— Если не ошибаюсь, вы не хотите признать за мной такого права? Считаете, что прежде чем говорить на научную тему, надо предъявить оправку ученого совета о присвоении степени. А как быть с учителем Циолковским, с часовым мастером Мичуриным, с лабораторным служителем Фарадеєм, с инженером Альбертом Эйнштейном, наконец?
— В недурный ряд вы себя ставите!.. По другую вашу сторону я бы еще поставила Добрыню Никитича, Степана Разина и Ермака Тимофеевича… когда он еще не был завоевателем, а только разбойничал.
Буров разозлился:
— Уж если бы я был разбойником, то просто выкинул бы за борт такую княжну, как вы.
— А что вы знаете об этой персианке?
— Скажите мне, что вы любите и что ненавидите, и я скажу кто вы.
— Извольте: «Завеса сброшена, ни новых увлечений, ни тайн задумчивых, ни счастья впереди…»
— Почему Надсон? — удивился Буров. Это, мне кажется, мало на вас походит.
— А вы, конечно, должны стихи писать сами.
— Почему?
— Ну, как Суворов. Вы должны делать что-нибудь совсем вам не соответствующее.
— Например, сочинять сказки…
— Сочините мне сейчас какую-нибудь сказку, и я все скажу про вас.
— Хорошо. Я попробую. Ну, о чем?
— О лесе.
— Хорошо. О лесе. Жил был лес, угрюмый, вечно ворчавший на каждое дуновение ветра.
— Ворчавший лес? Забавно. Дальше, — приказала она.
— Деревья в лесу были изогнутые, узловатые, толстые, всем недовольные… И особенно возмущались они совсем непохожим на них белоснежным деревцем, которое поутру распускало золотистую листву. Толстухам казалось это непристойным: стоять такой белоснежной на обрыве, у всех на виду. И они трясли ветками, наклонялись друг к другу и наушничали.
— И в лес пришел художник, — подсказала она.
— Да. В лес пришел художник, который жил в мире ханжей, как березка в этом лесу. Он захотел нарисовать ее… Он нарисовал ее такой, какой она ему представилась. Он сделал это и ужаснулся. Он знал, что его все осудят, призовут к правителю города, сожгут перед ратушей его полотно. Тогда он закрасил написанное, вставив только одну березку с корой, напоминавшей кожу женщины…
— Так говорил Марко Поло.
— Художник никому не показывал своего творения. Он скоро умер от пьянства, потому что ему хотелось писать не то, что он писал. Вдова, у которой он снимал мансарду, стала за долги распродавать его вещи. И картину с березой купил один бедный студент с душой мечтателя.
— Он должен был поселиться в той же мансарде?
— Да. В той же мансарде. Но там теперь висела только одна эта картина. И большое окно заделали, чтобы не было так холодно, оставили только совсем маленькое слуховое окошечко. И в это окошечко только раз в день во время вечерней зари затладывал луч солнца. Однажды студент, отвлекшись от латыни, которую зубрил, взглянул на березку в тот момент, когда по ней скользнул волшебный луч. Взглянул и ахнул. Каким-то чудом из-под красок проступали другие: белизна березки сливалась в белизну нагого женского тела, золотистая листва стала ниспадающими кудрями, и на студента смотрели зовущие глаза… Он бросился к картине, но видение исчезло. Он перестал ходить в кабачки, не пил больше пива с друзьями, вечерами просиживал он около своего слухового окна, ожидая, когда волшебный луч оживит волшебную девушку… И она появлялась ему на миг, появлялась и исчезала… И была она его тайной до самой глубокой старости, когда стал он прославлен и знаменит. И все он ждал, что сойдет она когда-нибудь к нему с полотна, все ждал…
— Не надо было мне это рассказывать, — сказала она, опустив голову.
— Вы не любите березки?
— Напротив. Я люблю березки и ненавижу асфальтовые шоссе. Презираю рельсы, топоры и пилы. Я бы жила… Как это сказать… Жила бы в вигваме среди тайги, ходила бы молиться в скит, слушала бы, как журчат ручьи, и даже не срывала бы цветов…
— В тайге много мошкары. Не представляю вас в наряде раскольницы. Вы — и вдруг кокошник на голове!..
— Меня зовут Леной. Дедушка любил, когда я надевала русский сарафан. Он называл меня боярышней. Я хотела бы… и я могла бы быть такой, как боярыня Морозова. Но я никогда не видела картины Сурикова.
— Почему же? — удивился Буров.
— В Москве не была, — просто ответила она.
— Значит, так бы и держали вверх два пальца, отправляясь на казнь?
— Да. В розвальнях.
Он задумался:
— А ведь есть другие примеры силы русских женщин.
— Я же сказала, дедушка звал меня боярышней. Ну, теперь мы познакомились. Я знаю, какой вы…
— А я знаю, кто вы. Вы — березка… Надо только суметь в вас заглянуть.
— Попробуйте, — дерзко сказала она, смотря снизу вверх в его лицо.
Видимо, он совсем неправильно понял ее, может быть, хотел наказать за дерзость. Никогда впоследствии он не мог объяснить своего поступка, но схватил ее за плечи, притянул к себе и поцеловал, как ему казалось, в призывно открытые губы.
Она вывернулась и ударила его звонко по лицу, а в следующую секунду он почувствовал нестерпимую боль, согнулся пополам, сдержав стон.
Да, она применила болевой прием, наверное из джиу-джитсу, о котором ему приходилось только слышать… И вот он, слабый, поверженный, ухватился за поручни, почти повис на них, а она, не удостоив его взглядом, прямая, как деревце, пошла прочь.
Буров едва пришел в себя, пристыженный и оскорбленный. Вытирая холодный пот со лба, он поплелся вдоль реллингов, страшась встретиться с кем-нибудь. Тяжело дыша, он все же остановился около иллюминатора кают-компании, осторожно заглянул в него.
Окруженная молодыми людьми, Шаховская шутила там и смеялась, сидя за роялем.
Ему стало до отвращения плохо. И не только от физической боли… Как он мог дойти до этого, так говорить, так поступать с незнакомой женщиной, даже не зная кто она!..
Крадучись, он пробрался в свою одноместную каюту и бросился на койку. Будь у него коньяк, он напился бы до бесчувствия. Но пойти в буфет он не решался…
Что за женщина, черт возьми!.. Ангел, сирена или стерва!.. Сочувствует льдам и раскольникам. Боярышня, а бьет, как в полицейской школе. Но хороша!
Утром Буров не вышел к завтраку. Он разузнал что мог о своей спутнице и ужаснулся. Они оба оказались физиками и ехали в одно место!.. Вот это да!.. А он-то вещал о гипотезах!..
Позавтракав у себя в каюте, он вышел на палубу.
Шаховская вела себя как обычно. Облокотившись на реллинги, любовалась льдами за молом, волнами впереди, веером солнечных лучей, пробивавшихся из-за туч, болтала с пассажирами, но больше стояла одна.
