III
Часы на перекрёстке показывали без четверти четыре. Возвращаться на завод было поздно, домой же идти не хотелось. Он завернул на тот заброшенный стадион, куда Женька по утрам убегал делать зарядку.
Стадион зарос жёлтой сурепкой, полынью и вьюнками, теми дикими травами, которые удивительно быстро разрастаются, если люди перестают вытаптывать землю. В центре поля паслась тощая чёрная коза, привязанная верёвкой за вбитый в землю кол.
Ножнин сел на скамью трибуны, подставив лицо мягкому закатному солнцу. Стадион мирно пахнул истлевающим деревом, травами и сухой полынной пылью. Он решил посидеть так — всё-таки свежий воздух, — отключиться и думать о чём-нибудь приятном. Хотя бы о том, как в отпуск поедет к однополчанину на Украину. Прошлым летом он гостил у него в беленной известью хатке, сидел тёплыми вечерами на крылечке, слушая, как падают в траву переспелые яблоки, как, попадая на крышу, гремят по черепице. Утром он помогал хозяйке собирать душистую падалицу в ивовые корзины и затаскивать в прохладные сени, пахнущие крепко укропом и малосольными огурцами…
С отключением получалось плохо. Перед глазами всё стоял мальчик в синих пятнах на впалом животе, всё мучили сомнения и тревога о Женьке. Об объявившейся его сестре думалось равнодушно, словно он оправдывал Женькино отношение к ней. Да, вот ещё: «выяснить личность!» Шпиона, что ли, следователь ищет?! Что там выяснять, когда вся биография как на ладони: детдом, школа, институт, завод… Личность! Мог же Женька срочно уехать по телеграмме, а к нему кто-то приехал с больным ребёнком, старый знакомый! Знакомый вышел на улицу и попал под машину… Ножнин пожалел, что не высказал такое предположение следователю.
Утром, перед работой, поднялся он на пятый этаж и постоял перед дверью с сургучной нашлёпкой поверх бечёвочных хвостиков. Почему-то вспомнилось: в опечатанной квартире на подоконнике в старой кастрюле растут фиалки. В сильные морозы Женька ставил кастрюлю на пол, и фиалки без передышки цвели, даже на Новый год. Теперь без полива они, конечно, пропали.
Прошлый Новый год они встретили вдвоём. Он не ждал его, а Женька вдруг заявился к полуночи с тяжёлой нарядной бутылкой шампанского. На закуску нашлась банка болгарских помидоров да жареная картошка с говядиной. Ножнин расстроился из-за скудности праздничного стола, но Женька сказал, что одни пижоны заедают шампань фруктами-конфетами и нет ничего лучше картошки с мясом. В полночь он поднял стакан с искрящимся вином:
— За то, чтобы на планете Земля больше не было войн!
Потом они смотрели по телевизору «Огонёк», Женька смотрел невнимательно, думая о чём-то, и Ножнин сказал, что праздники надо встречать со своими ровесниками, а не со стариком. На это Женька рассмеялся:
— Мне с вами хорошо!
Он отдёрнул штору на окне и долго смотрел на морозную ясную ночь.
— Что интересного увидал? — спросил Ножнин.
— Кусочек Вселенной. Вы замечали, Николай Павлович, грандиозные строения всегда подавляют, подчёркивают мизерность человека, а небо не подавляет, оно зовёт… — сказал Женька, — и где-то есть другие миры, есть тоже люди, возможно, похожие на нас…
Ножнин тогда подумал, какой он ещё мальчишка-мечтатель.
Стоя перед опечатанной дверью, Ножнин потрогал пальцем твёрдый сургуч, тоскливо ощутив теперешнее своё одиночество. Женька прочно вошёл в его жизнь, и даже думалось: вот он женится, пойдут детишки, а он, старый бобыль, будет нянчить и опять обретёт семью.
— …Всё хорошо, Николай Павлович, — раздался вдруг рядом Женькин голос, — успокойтесь.
Ножнин радостно встрепенулся: Женька вернулся, разыскали его… Надо будет строго отчитать парня, чтобы предупреждал о своих отлучках. Надо будет сразу же рассказать о больном мальчике, если он ещё не знает!
Рядом никого не было. Сквозь рассохшиеся доски Ножнин заглянул под трибуну: там валялась бутылка с отбитым горлышком и пожелтевшие окурки. По бутылке и окуркам шныряли рыжие муравьи. В центре стадиона всё так же, по ограниченному верёвкой пространству, бродила чёрная коза.
— Нужно успокоиться, нужно успокоиться…
В интонации голоса была странная мертвенность — он то приближался, то становился далёким, как в передаче на коротких волнах. Ножнин зажал руками уши. Голос не исчез, уговаривая успокоиться.
— Я сошёл с ума! — громко сказал Ножнин, вскочив со скамьи. — Кажется, я сошёл с ума!.. Завтра же надо идти к доктору…
Быстрыми шагами он ушёл с заброшенного стадиона — голоса больше не было.
Ночью Ножнин неожиданно крепко заснул без снотворного, утром проснулся бодрым, с ощущением голода и плотно позавтракал. Обращаться к доктору расхотелось: как он, бывший фронтовик, пойдёт и скажет, что ему мерещатся голоса?! Если из-за событий последних дней нарушилась психика, надо справляться самостоятельно.
В цехе среди привычной обстановки он окончательно успокоился. Был конец месяца, обычный аврал с оформлением сдаточных накладных. Смена его еле натягивала план, опять же из-за нерадивых снабженцев. Пришлось побегать с накладными, план натянули, но контролёрша ОТК, вредная девчонка, ни в какую не принимала последнюю партию подшипниковых обойм. Ножнин стоял у её металлического столика и уговаривал. Девчонка твердила: партия сдана через час после окончания вчерашней смены и войдёт в первое число следующего месяца.
— …У меня мало времени… У меня мало времени… Успокойтесь… — опять заговорил Женька.
— Я спокоен!— крикнул Ножкин. — Не из робких…
— Ой, вам плохо?!— испугалась контролёрша. — Такой бледный! Я быстро в медпункт…
Ножнин осмотрелся — он уже знал, что Женьки рядом нет. Рядом привычная обстановка: поцарапанный металлический столик, пахнет маслом и окалиной, на стеллажах тускло поблёскивают обоймы подшипников, а вторая смена уже подкатила к станкам поддоны с заготовками. Вон у строгального станка на пропитанном эмульсией полу лилово переливается неубранная стружка — опять парень из его смены, ленивый и безответственный, удрал, не убрав станок… Всё обычно, никакой чертовщины!
Контролёрша вернулась с дежурной медсестрой, та держала в руке мензурку с мутной жидкостью:
— Выпейте, это бром.
— Вот-вот, — затараторила контролёрша. — То заготовок нет, то автоматы стоят, а план давай… Приму вашу партию…
— Проводить вас домой? — спросила медсестра.
— Нет. Я здоров.
— …Мы встретимся в двадцать три… в двадцать три… будьте дома… — заговорил Женька, и Ножнин почувствовал, как кровь отлила от лица.
— Выпейте, — сказала медсестра, — это хорошо успокаивает!
Чтобы отвязаться, он проглотил солоноватую жидкость.
