Нелепые измышления церковников об устройстве мира не так безобидны и смешны, как может показаться. Вспомним только, какой кровавый «триллер» разыгрывали на средневековых подмостках христианские фанатики, выбирая для себя исключительно роли ревнителей «истинной веры». Очевидное заблуждение подкреплялось «божественным откровением» и отстаивалось огнем и мечом. В приливе правоверного экстаза богам своей религии приписывалась неуживчивость в отношениях с коллегами из других верований, собственный народ объявлялся «любимым сыном» божества, а всем остальным народам вменялось в обязанность разделять это убеждение.
Но даже сейчас, оказывается, преждевременно полагать, что эти и сотни им подобных заблуждений остались в прошлом и ничего общего с нашим просвещенным веком не имеют. Тот же Станислав Лем в уже цитировавшейся книге приводит рассказ об одной варшавянке, которая после освобождения страны от гитлеровцев вернулась в свой родной город и, увидев целым и невредимым свой дом, одиноко возвышавшийся среди обугленных развалин, воскликнула: «Есть бог!» «Она не заметила, — пишет Лем, — что подобным «доказательством существования бога» в тот момент мало кто из ее земляков мог воспользоваться».
Именно потому перипетии борьбы науки с геоцентризмом и антропоморфизмом представлений наших далеких предков нашли свое отражение и в фантастике. И вот уже Азимов в рассматриваемом рассказе как бы между прочим, вскользь роняет упоминание о том, как лагашскому астроному удалось открыть, что его планета «вращается вокруг солнца Альфа, а не наоборот», невольно вторит ему Саймак, заставляя Джона Хоффа подвергнуть сомнению наивную веру пассажиров космического ковчега в то, что «движется не Корабль, а звезды». И вслед за ними идею «множества миров» подхватывают Роберт Шекли («Планета по смете»), Бертран Рассел («Кошмар богослова») и Пьер Буль («Когда не вышло у змея»).
Мотив развенчания догмата той или иной религии об исключительности и — следовательно — «богоизбранности» народа, исповедующего ее, не нов в фантастике. Комментируя замысел «Фабрики Абсолюта», Карел Чапек писал: «Если бы человечеству явилась сама абсолютная истина, сам бог, то, не говоря уже о том, что не те, так другие сделали бы из него предмет купли-продажи, не говоря о том, что он разрушил бы наш общественный строй, основанный на принципах совершенно безбожных (что и доказывается в первой половине книги), тотчас и неизбежно люди наделали бы из него идолов, релятивные полуистины, куцые и узкие лозунги, продиктованные сектантскими, национальными и частными интересами. Возник бы бог сапожников и бог портных, истина европейцев и истина монголов, а затем во имя бога, истины, расы или еще чего-либо великого человек восстал бы против человека, потому что дым от его жертвенного костра идет в ином направлении, чем дым его брата Авеля»…[12]
Вообще же не будет преувеличением сказать, что вся антирелигиозная фантастика «сработана» на чапековской «Фабрике Абсолюта», написанной в 1922 году. В этом легко убедиться на примере рассказов настоящего сборника.
Итак, в романе-фельетоне чешского писателя на Землю приходит «бог в химически чистом виде» — карбюратор инженера Марека «вырабатывает бога чистейшим машинным способом». В рассказе Серджо Туроне «Необычный ангел» Епифаний, желая попасть на Землю к прекрасной каталонке, подставляет себя под струю «распылителя относительности». Разница вроде бы очевидная: там — Абсолют, здесь — относительность, но, думается, ход мыслей итальянского писателя ясен. Родные братья чапековского карбюратора — роботы и компьютеры все чаще выручают религию и служителей культа в критических ситуациях. Последнее сражение в Армагеддоне между тружениками на всемирной ниве религий и силами сатанинского воинства не закончилось неудачей только благодаря стойкости роботов, которых за это господь возносит в рай («Битва» Роберта Шекли). В рассказе англичанина Артура Кларка «Девять миллиардов имен» даже светопреставление не может произойти без самого деятельного участия сверхмощного компьютера, к помощи которого прибегают сметливые ламаистские монахи, отчаявшись «вручную» добиться своего. И наконец, благочестивый робот оказывается лучшей кандидатурой на должность «наместника бога на земле» и в итоге становится римским папой («Добрые вести из Ватикана» Роберта Силверберга).
«Тяжелейшие приступы религиозной горячки» и «тяжелые случаи осенения благодатью» разят у Чапека без разбора и промаха. Однако «самым твердокаменным атеистом», который «натренировался, общаясь с господом богом», оказывается церковник, и на нем карбюратор инженера Марека дает осечку. «Химически чистый» Абсолют «противоречит законам церкви. Противоречит учению о святости, не щадит церковных традиций. Грубо нарушает учение о святой Троице. Не признает апостольской иерархии… Короче, он держит себя таким образом, что мы вынуждены со всей суровостью его отринуть… Верующим… не нужен подлинный и деятельный бог»[13]. Не из этой ли отповеди епископа Линды вырастает «твердокаменный атеизм» аббата Монтуара, который так и не смог поверить, что собственноручно исцелил слепца («Чудо» Пьера Буля), или безымянного епископа, который не пожелал трудоустроить новоявленного ангела Гарвея Лидса, признав появление крыльев у него за спиной «физической аномалией» («Чего стоят крылья» Горация Голда).
Именно в «Фабрике Абсолюта» Чапека впервые появилось «сиянье вокруг головы» (у пекаря, которому возложил руки на грудь пан Кузенда), которое затем каким-то «сиянием вроде венчика» промелькнуло в рассказе Голда и в конце концов стало тем стержнем, вокруг которого вращаются события в рассказе Курта Сиодмака «Целебная сила греха»; именно у Чапека Кузенда стал творить чудеса исцеления, подобные тем, которые впоследствии привели булевского аббата Монтуара к душевному разладу.
Кстати говоря, если в фантастике существуют расхожие сюжеты, то, как видно, в своих рассказах Гораций Голд и Курт Сиодмак используют один из них. Здесь гораздо больше фабульных совпадений, чем в рассказах Азимова и Саймака, о которых мы говорили выше. Однако нетрудно увидеть доводы в пользу включения в сборник обоих произведений. Ведь, во-первых, избирая один и тот же сюжет, авторы тем не менее преследовали разные цели, и историю безработного ангела-изгоя, поведанную нам Горацием Голдом, прекрасно дополняет рассказ Курта Сиодмака, в котором проблема выбора между праведностью и грехом весьма симптоматично решается в пользу последнего. А во-вторых, вместе с «Чудом» Пьера Буля и «Смертными муками пришельца» Гарри Гаррисона они составляют в рамках сборника группу рассказов о чудесах.
