- Я в безопасности.
- Да, ты в безопасности. Только не сильно скаль свои снежно-белые зубки.
Они еще ссорились по мелочам. Ведь я же необрезанный, фыркал Смит/Вельцманн. И прекрасно - отвечал на это Витшко - ведь именно отсутствие крайней плоти и навело бы на подозрения: в этом отношении среди сибирских евреев была обязательной отрицательная селекция, перец становился решающим в вопросах жизни и смерти, ведь это же руками обрезанных были возведены все три космодрома, это рабство евреев удерживало в экономических границах все лунные пятилетки. Обрезанный, да еще знающий иврит - такой тип мог быть кем угодно, только не советским евреем.
Они шли пешком; шли наниматься на работу в Силезии.
- На какую еще работу? - спрашивал Смит.
- А на любую, - пожимал плечами Витшко.
- Мне что, так и говорить, когда спросят? На любую?
- Ага.
В конце концов Айен понял, что здесь даже врут иначе. Он не должен даже пытаться врать самостоятельно: ведь ему неизвестны местные критерии, по которым здесь строится убедительная ложь. Хуже того, самостоятельно он не может даже правду сказать, потому что, несмотря на все его добрые намерения, она может прозвучать как самое дурацкое вранье.
Ясное дело, что на самом деле ни в какую Силезию они не шли.
- А куда?
- Посмотрим.
- Не знаешь?
- Узнаю, - флегматично ответил контрабандист. - Как придет время, так и узнаю.
- И что это должно, черт подери, означать?! Какое еще время? На что время?
- На него, сынок, на него. - И означало это, не больше и не меньше, что и сам Витшко пока что не знает места пребывания Ксавраса Выжрына. Это известие что-то сломило в Смите. Меня убьют, а я даже не успею его увидеть, бормотал он взбешенное предсказание.
Седьмого апреля они впервые ночевали под крышей. Это был какой-то небольшой городишко, стоящий над узким притоком Вислы; Смит не запомнил ни названия, ни городка, ни притока. Они уже добрались до зоны недавней активности Армии Свободной Польши, проходили мимо пожарищ. Это было не совсем похоже на вертолетные приграничные рейды, здесь шла тотальная война, а население составляло такую же переменную в ее уравнении, что и погода, рельеф местности или дорожная сеть. Взбунтовавшиеся дивизии Большой Четверки (Алмасов, Руда, Гайнич, Явличус) заслуживали только лишь такого внимания: семь прусских вертолетов. Здесь, на юге, поближе к горячему сердцу ЕВЗ, начиналась страна Ксавраса Выжрына. Старая песня: чем больше гор, тем больше свободы. Поэтому, маршируя к горам, они маршировали прямиком в пасть Зверя. Вот и первые танки на дорогах. Вот уже грязные грузовики с такими же грязными солдатами. Вот уже свежие могилы возле кюветов. Смит шел и глядел, как будто у него на голове был шлем. Ребенок без руки. Корова без ноги, с деревянным протезом, хромающая по огороженному колючей проволокой пастбищу; у ребенка протеза нет, потому что и не нужен, кроме того - еще и растет, да и неизвестно еще - дорастет ли. Люди на дорогах: массовые миграции - движения гладких мышц Зверя перемещают их вверх и вниз по его пищеварительной системе. Это хорошо, это хорошо, шепчет Витшко: беженцев никто не контролирует. Стоящие на перекрестках и держащие влоды в руках монголы отходят от костра только лишь тогда, когда высматривают в толпе кого-нибудь на вид столь обеспеченного, чтобы был в состоянии заплатить выкуп, взятку, штраф или как тут это сейчас называется; только все здесь в тряпье, да и сами словно тряпки. Гражданских машин вообще не видать. Много велосипедов. В дорожном покрытии ямы, шрамы от взрывов. Временами в радиусе взгляда какие-нибудь останки: вездехода, ТМП или танка. Смит по привычке проводит по ним плавной панорамой. Два контрольных поста, но их проходят без проблем. Переговоры ведет силезец, Айен молчит. Нужно выспрашивать у людей, дорожных указателей совсем нет, остались только обозначающие границы городов бетонные монументы, которых просто не удалось убрать; бетонной кириллицей они заявляют присутствие еще большего количества бетона. А они все идут и идут. Смит видит гораздо больше, чем понимает.
- Здесь же практически нет мужчин.
- Ну да, нет.
- А это что, часовня?
- А-а, Саперной Божьей Матери. - Контрабандист все еще остается чужим; нельзя понять, когда он шутит, а когда говорит серьезно. Действительно ли у него рак? Вообще-то он подтвердил, когда Айен у него спросил, но тот предполагает, что это только из чувства противоречия. Сейчас же предпочитает молчать, потому что его это унижает. Сейчас же идет в неизведанное. Впервые за много дней он ночевал под крышей, крышей в прошлом Партийного Дома, сейчас переделанного в убежище для беженцев, ведь это уже был первый круг ЕВЗ, половина населения городка прошлой осенью была уничтожена во время анонимного налета анонимных самолетов, принадлежащих анонимной военной части, а ведь это ширится как зараза; он мог выйти на порог Дома и охватить панорамным взглядом все ближайшее кладбище, долгие ряды могил, отдельных и общих: анонимных. Редкие засеки деревянных крестов отмечали границы распространения. На стене дома кто-то нацарапал мелом по-польски: А ЕБАТЬ ВСЕХ ВОРОБЬЕВ. Смит стоит, курит цигарку контрабандиста, медленно, осторожно и без всякого удовольствия; заходящее солнце сметает тенью Айена грязь веранды. В этот момент он впервые испытывает свою здесь чуждость чисто физически, в форме звериного расстройства чувств - по спине проходит дрожь. Я еврей, проснувшийся посреди католической мессы... К нему подходит силезец.
- Вельцманн...
- Что?
- Чернышевского убили.
(((
Вернувшись в Дом Партии (дети беженцев с грязными личиками путались у них под ногами, гоняясь с криками друг за другом по всему помещению - а был это один громадный зал, потому что внутренние перегородки были сломаны), Смит начал про себя считать, какая же это по очереди смерть нелегального президента не существующей Польши. Пятая, шестая - где-то так; в среднем они умирали раз в год, в последнее время - несколько чаще. Владимир Чернышевский, профессор математики, самозванный герой, мрачный старец, аятолла этого католического джихада. Смит добрался до своего рюкзака, уселся, оперся спиной о холодный бетон. Никто не обращал на него внимания, в Доме Беженца клубилась тысячная толпа; крики, замешательство - визуальный и звуковой хаос покрывал любого серой маской анонимности. Смит покопался в рюкзаке; вслепую, привычно, включил компьютер, затем из потайного места вытащил наушник и сунул себе в ухо, замаскировав плоско приложенной к голове ладонью, как будто просто опирался. Сразу же после перехода через германско-русскую границу Смит запрограммировал компьютер на постоянный мониторинг, архивацию и воспроизведение информационного вспомогательного материала WCN, которым станция, при посредстве своих бесчисленных "мушиных" спутников, постоянно бомбардировала любой уголок Земли - и тут же наушник механическим шепотом начал перечислять последнюю порцию ньюсов:
