Потом она стала варить творог, готовить салаты.
- Открой, пожалуйста, горошек.
Я помог ей очистить картошку и порезать ее мелкими кубиками.
К вечеру она притомилась. Прилегла на диван с журналами мод.
- Скоро лето, а у меня еще ничего нет. У тебя, кстати, тоже.
Время шло. Я метался на кушетке и вздыхал. Голова была как чужая, предательница, а ладони потные. Я бился головой об подушку. Потом сказал очень громко: "Сегодня. Сейчас".
Закусил подушку и лежал.
Мария говорила: "Или сомневаться, или делать. Одно из двух".
Я заставил себя встать на ноги. Потом стал идти.
Она была в комнате. На диване. Полулежа. Не слышала меня, как я дышу. Листала журнал.
Я оторвался от косяка и вышел на свет. Стал приближаться.
Я пристроился рядом с ней. Пододвинулся ближе.
Руки хотели удрать. Я обнял ее.
Не отрывая глаза от журнала, она положила на меня руку. Все колотилось внутри. Я потянулся лицом к ее груди, к ней, я ничего не видел кроме нее. Легко бы упасть, я держался навесу, боялся, что сейчас упаду, не хватит сил, тянулся, я видел, приближался, каждую нить ткани, я видел... Ну что ты.
- Не маленький ведь, - она строго убрала меня.
В горло впилась боль, в глаза. Оборвалось. Она уронила журнал.
Она встревожилась.
- Что с тобой? Иди... иди ко мне, - она открылась.
Я отшатнулся. Из-за слез я ничего не видел. Я вскочил с пола и стал пятиться. Оступился, упал, больно ударившись. И тогда я зарыдал. Ее фигура подалась ко мне. Я бросился прочь из комнаты. На лестницу, из дома. Во дворе не было никого. Я рухнул на скамейку. Жизнь была кончена.
Все замерло в сумерках и жалело меня. Я рыдал.
Она вышла из подъезда. Села рядом. Потом сказала: "На, надень, прохладно уже".
Она протянула мне что-то. Я взял, комкая мягкую ткань. Мы долго сидели.
Она обняла меня, Прости. Поцеловала.
- Прости меня.
Я всхлипывал. Не плачь. Пойдем домой. Пойдем.
И мы ушли домой. Я все пытался сглотнуть, и не мог.
Наверное, то же самое испытывает голова, когда она катится из-под ножа гильотины. Только заплакать не успевает.
Она показала мне выбранный костюм: "Нравится?"
Я кивнул. Она сказала: "До лета успею? Надо успеть".
Когда мы поехали на озеро, она надела его. Второй раз. Первый раз - в кино.
Ничего - это значит, ничего нового. Вроде модов.
Это она приучила меня хорошо одеваться. В любых обстоятельствах. Она говорила: "Лучше ходить голым, чем в лохмотьях".
Хипы и прочие аутсайдеры так никогда и не признали меня за своего. Называли пижоном, Чайлд Гарретом, дэнди... Но это уже в крови. Лучше ходить голым, чем в тряпье.
У нее всегда была куча журналов на английском. И на французском. Его она знает через пень колоду, как и немецкий. Зато английский - очень хорошо. Она часто занималась со мной по вечерам. Мы переводили песни. Она объясняла. Я спрашивал какое-нибудь слово, а она вдруг говорила: "Найди в словаре". Она знала его, но я должен был запомнить намертво. За этим она следила. Отдала меня в "английскую" школу. Не потому что это было модно (это было модно), просто она считает, что не знать английский все равно что быть глухонемым. Она права.
Даже в детский сад я ходил "английский". Обычно за мной приходила Лида. И мы никогда не шли прямо домой, мы отправлялись в город, перекусывали в каком-нибудь кафе пирожными. Или она затаскивала меня в шашлычную. В переулках было темно, а на улицах шумело, свет мельтешил, я разглядывал разноцветные льдинки окон, а Лида говорила: "Посмотри, вон самолет летит".
Спрашивала: "Сколько будет сорок восемь плюс сто тридцать семь?"
Я старательно подсчитывал в уме. Ей говорили: "Какая у вас красивая девочка!" Ее это в восторг приводило.
Она училась в институте и жила у нас.
Мы спали с ней на диване. А Мария спала на кушетке. Или мы ночевали вдвоем. Если Мария уходила куда-то на ночь.
Но и тогда мы спали вместе. Кажется, я боялся спать один. А может быть, по привычке. Или на случай, если Мария придет среди ночи?
Мария потом полдня отсыпалась. Или приходила вечером и тут же бухалась в постель. Даже не ужинала.
Как только Лида вошла в прихожую, Мария крикнула из комнаты, что света нет. И мы пошли покупать "омичку", но магазин был уже закрыт. Когда мы вернулись, Марии не было. Она починила свет и ушла, и мы весь вечер просидели вдвоем, даже телевизор не включали, так заговорились. В тот вечер я предложил Лиде пожениться.
Однажды, когда я был еще совсем маленьким, Мария взяла меня с собой в универмаг, и я потерял ее среди толпы. Вокруг были люди, и они торопились и смотрели куда-то поверх меня, а я не знал, что мне делать. Я так испугался, что не мог даже плакать, я подумал, что она ушла от меня насовсем. И я ходил как лунатик, и кто-то тормошил меня за плечо и спрашивал, где моя мама, и продавщицы говорили мне: "Почему ты один? Где твоя мама?" А я был полумертвый от ужаса и горя, я не мог произнести ни одного слова, слова не могли выйти из моего горла, я только мычал. Наверное, они решили, что я дефективный какой-нибудь. Я зачем-то побежал по лестнице и чуть не упал, но кто-то подхватил меня, я помню. Я хорошо помню этот ужас.
А Марии все не было, ее не было нигде, везде были какие-то люди, и мне ничего не было видно из-за них, они налетали на меня или обходили, отстраняя рукой, и кто-то тормошил меня за плечо, а я забился в какой-то угол и ничего не соображал, но меня извлекли оттуда, какая-то женщина, и она спросила меня: "Где твоя мама?" А потом я увидел Марию, она бежала ко мне, расталкивая всех, она схватила меня, у нее были безумные глаза. Она что-то стала говорить и стала плакать, впрочем, этого я уже не помню. Помню, как она бежала ко мне, я закричал, а вокруг были люди, и кто-то из них обернулся за ее спиной, а потом были только ее глаза. Она быстро-быстро говорила, она словно обезумела, всхлипывала, просила у меня прощения за что-то. А я ничего не мог сказать. Мария говорит, что испугалась тогда, что я останусь немым, я долго после этого не мог выговорить ничего. Но потом это прошло, конечно.
Мне было пять лет, и я научился читать, потому что Лида не любила читать мне на ночь. Она думала, что это скучно.
Нет, тогда мне было уже шесть.
Я могу сойти с ума или просто стать старше, и очищать апельсины ножом, сидя в костюме как на маскараде, где шлейфы у женщин как пришитые зачем-то крылья, снятые с мертвых птиц.
Я могу выбрать маску, под ней не видно лица, и когда его нет, этого не заметно, таково правило речи, хотя я знаю, что все началось с одного только слова, и я не знаю, кто первый начал склонять его так.
Я могу выбрать орудие деторождения или убийства, я могу начать вычислять спектр света и модуляции звука и принимать весну в виде таблеток.
