Прими от нас, ешь с нами, примкни к нам. Это плоть, это кровь; прими, ешь, примкни. Я кланяюсь и подношу ко рту шар, но не ем, а лишь сдираю кожуру, как они. Сок брызжет в рот, кислород вливается в ноздри. Поедатели поют осанну. Сейчас бы мне перья и полную раскраску моих предков, познакомиться с их религией в реалиях той, что должна была стать моей. Прими, ешь, примкни. Сок оксигенаторов струится в моих венах. Я обнимаю своих братьев.
Начинаю петь, и мой голос, едва срываясь с уст, превращается в арку, сверкающую, как свежеобработанная сталь. Я пою тише, и арка превращается в матовое серебро. Толпа поедателей смыкается. Запах их тел кажется мне огненно-красным. Их негромкие вскрики – клубами пара. Солнце очень жаркое, его лучи – это тончайший свист сморщенных звуков, близких к моему слуховому пределу – плинк! плинк! плинк! Густая трава под ногами напевает низко и звучно, ветерок несет по прерии язычки пламени. Я поглощаю второй шар, затем третий. Мои братья кричат и смеются. Рассказывают мне о своих богах – тепла, пищи, удовольствия, смерти, добра, зла. Перечисляют имена своих царей. Знакомят со своими священными ритуалами. Запоминай, говорю я себе, все это безвозвратно исчезнет. И продолжаю плясать. Они тоже. Прими, ешь, примкни. Они очень приветливы.
Внезапно слышится гудение коптера.
Он очень высоко. Я не могу разглядеть, кто в нем.
– Нет! – кричу я. – Не рассеивайте здесь гранулы! Не уничтожайте этих людей! Слушайте меня! Это Том Две-Ленты! Неужели вы не слышите? Я веду здесь исследования! Вы не имеете права!…
Мой голос создает спирали голубого мха, окаймленного красными искрами.
Они поднимаются вверх и рассеиваются ветром.
Я кричу, ору, рычу. Пляшу и потрясаю кулаками. В крыльях коптера открываются створки. Выдвигаются и начинают вращаться блестящие краны.
Гранулы нервного действия сыплются дождем, оставляя в небе сверкающий след. Шум коптера превращается в пушистый ковер, простертый до горизонта, и заглушает мой пронзительный голос.
Поедатели рассыпаются в поисках гранул, роются в траве, отыскивая их.
Не переставая плясать, я бросаюсь к ним, выбиваю гранулы у них из рук и швыряю в ручей, стираю в порошок. Поедатели ворчат на меня, отворачиваются и снова ищут гранулы. Коптер поворачивает и улетает, оставляя полосу густого маслянистого звука. Мои братья жадно поедают гранулы.
Помешать этому невозможно.
Радость охватывает их, они валятся и лежат неподвижно. Нет-нет у кого-то дернется рука или нога. Потом прекращаются и подергивания.
Поедатели начинают растворяться. Тысячи их тают в прерии, теряя свои сферические формы, расползаясь, впитываясь в землю. Связей между молекулами больше не существует. Это сумерки протоплазмы. Поедатели растекаются. Исчезают.
Я бреду по прерии несколько часов. То вдыхаю кислород, то ем шары лимонного цвета. Закат начинается звоном свинцовых колокольчиков. Черные тучи на востоке звучат бронзовыми трубами, а усиливающийся ветер представляет собой вихрь черной щетины. Наступает тишина. Спускается ночь.
Я пляшу. Я один.
Коптер появляется снова, тебя находят, и ты не сопротивляешься, когда тебя втаскивают. Испытывать горечь ты не в состоянии. Ты спокойно объясняешь, что сделал и узнал и почему нельзя уничтожать этих людей.
Описываешь растения, которые ел, их воздействие на твои чувства, рассказываешь о блаженном синтезе, текстуре ветра, звуках облаков и тембре солнечного света. Тебе кивают, улыбаются, говорят, чтобы ты успокоился, что скоро все будет хорошо, и прикасаются к предплечью чем-то таким холодным, что голова кружится и гудит, деинтоксикант вливается в вену, и вскоре восторг улетучивается, оставляя только изнеможение и горе.
– Мы совершенно неисправимы, – говорит он. – Творим свои злодеяния и на других планетах. Уничтожали армян, евреев, тасманцев, индейцев, уничтожали каждого, кто стоял на пути, а теперь прилетаем сюда и продолжаем эти проклятые убийства. Вас не было со мной. Вы не плясали с ними. Не видели, какая богатая, многослойная культура у поедателей. Взять хотя бы их племенную структуру. Она очень сложна: семь уровней брачных отношений и экзогамный фактор, требующий…
– Том, дорогой, никто не собирается причинять вред поедателям, ласково говорит Эллен.
– А религия? – продолжает он. – Девять богов, каждый представляет один аспект единого бога. Поедатели поклоняются добру и злу, у них есть теология. И мы, эмиссары бога зла…
– Мы их не уничтожаем, – говорит Майклсон. – Как ты не поймешь, Том?
Все это твоя фантазия. Ты был под воздействием транквилизаторов, но теперь мы очищаем твой организм. Скоро будешь опять видеть все в реальном свете.
– Фантазия? – говорит он с горечью. – Наркотический бред? Я был в прерии и видел, как вы разбрасывали гранулы. Видел, как поедатели умирали и распадались. Мне это не пригрезилось.
– Как нам убедить тебя? – серьезным тоном спрашивает Чанг. – Чему ты можешь поверить? Хочешь, пролетим вместе над страной поедателей, сам увидишь – их миллионы.
– А сколько миллионов уже уничтожено? – требовательно спрашивает он.
Все убеждают его, что он ошибается. Эллен снова говорит, что никто и никогда не собирался причинять вреда поедателям.
– Это научная экспедиция, Том. Мы изучаем их. Причинять вред разумным формам жизни – нарушение всех наших принципов.
– Вы признаете, что они разумны?
– Конечно. В этом никто не сомневался.
– Тогда для чего разбрасывать гранулы? Для чего уничтожать поедателей?
– Ничего подобного не было, Том, – говорит Эллен и берет его руку в свои прохладные ладони. – Поверь нам. Поверь.
– Если вам хочется убедить меня, – говорит он с горечью, – то возьмите машинку и обработайте мне память. Разуверить меня в том, что я видел своими глазами, вам не удастся.
– Ты же все время был под воздействием наркотика, – говорит Майклсон.
– Я никогда не принимал наркотиков! Кроме того, что съел во время пляски – а до этого видел, как массовое убийство продолжалось неделя за неделей. Скажите, это ретроактивный бред?
– Нет, Том, – говорит Шварц. – Это постоянный бред. Он – составная часть твоего лечения, восстановления личности. Ты прилетел сюда запрограммированным на него.
– Не может этого быть, – отвечает Том.
Эллен целует его в горячий лоб.
– Пойми, это сделано, чтобы примирить тебя с человечеством. Ты был ужасно возмущен изгнанием своего народа в девятнадцатом веке. Ты не мог простить индустриальному обществу изгнание сиу и был полон ненависти. Твой врач решил, что если ты примешь воображаемое участие в современной ликвидации, если увидишь в ней необходимую меру, то очистишься от своего возмущения и сможешь занять место в обществе…
