Ни малейшего признака Кавора, ни малейшего звука, только усиливался шелест кустарников да расширялись ложащиеся тени. Вдруг меня стало знобить, как в лихорадке. «Кав…», попробовал я крикнуть и еще раз убедился в бесполезности человеческого голоса в этом разреженном воздухе.
Молчание. Молчание смерти.
Затем мой глаз уловил нечто, какую-то маленькую вещицу, лежавшую ярдах в пятидесяти от меня, у подошвы склона, среди поломанных веток. Что бы это было? Я знал, но, по некоторой причине, медлил в этом убедиться.
Я подошел ближе: это была шапочка крикетиста, которую носил Кавор.
Я увидал тогда, что разбросанные вокруг нее ветви были нещадно поломаны и потоптаны. После минутного колебания я сделал несколько шагов вперед и поднял фуражку.
Я стоял с этой шапочкой в руке, рассматривая утоптанную вокруг меня почву. На некоторых ветках видны были маленькие пятна какого-то вещества, к которым мне было страшно прикоснуться. В небольшом расстоянии от того места, где я стоял, поднявшийся порыв ветра вынес на свет что-то маленькое и ярко белое.
То был измятый, как будто крепко сжимавшийся клочок бумаги. Я поднял его; на нем виднелись какие-то красные пятна. Мой глаз уловил также бледные следы карандаша. Разгладив клочок, я увидал неровное и несвязное писанье, оканчивающееся кривой чертой через всю бумагу.
Я сел на ближайший камень и начал разбирать писанное.
«Я ранен около колена, кажется, у меня коленная чашка раздроблена, и я не могу ни бежать, ни ползти больше», так начиналась записка; это было написано довольно разборчиво. Затем, менее четко: «Они гнались за мной некоторое время, и теперь лишь вопрос…» повидимому, сначала было написано «времени», но затем зачеркнуто и заменено каким-то другим неразборчивым словом, «…когда они мной овладеют». Затем почерк делался судорожным. «Я могу слышать их», прочел я в догадке, но написанное вслед за тем было совершенно неразборчиво. Дальше шло несколько слов, довольно явственных: «Эти селениты другого сорта, повидимому, правители…», и опять было написано что-то непонятное. «Голова у них больше, и одеты они в платье, кажется, из тонких золотых пластинок; голоса их более приятны, движения обдуманы… Хотя я ранен и беспомощен, но их появление дает мне надежду».(Это похоже на Кавора) «Они не стреляли в меня и не покушались… вредить. Я намереваюсь…»
Затем проведена карандашом кривая черта поперек всей бумаги; бурые же пятна по краям и на оборотной стороне оказались кровавыми.
Пока я стоял, пораженный как громом, с этим изумительным сувениром в руке, что-то мягкое, очень мягкое, легкое и холодное прикоснулось на мгновение к моей руке и исчезло, какая-то белая пушинка мелькнула в воздухе, уносимая ветром. То были снежные хлопья, первые хлопья, предвестники наступающей ночи.
В испуге взглянул я наверх; небо все потемнело, почти почернело, и было усеяно множеством тускло мерцающих звезд. Я посмотрел на восток — горизонт принял темно-бронзовый оттенок, взглянул на запад — солнце, утратившее теперь, благодаря сгущавшейся белой мгле, половину своего жара и блеска, словно задевая за края кратера, скрывалось из виду, и все кусты и скалы вырисовывались на освещенном небосклоне в форме беспорядочно разбросанных черных фигур. Холодный ветер приводил в содрогание весь кратер. В один миг я был окутан падающим снегом, и весь окружающий мир погрузился в туман.
Тогда я вдруг услыхал не громкий и пронзительный, как в первый раз, а слабый и глухой, подобно замирающему голосу, звон колокола, тот самый, который приветствовал наступление лунного дня:
«Бум!.. Бум!.. Бум!..»
И вдруг зияющее отверстие туннеля сомкнулось, подобно глазу, и исчезло из виду.
На этот раз я очутился в полном одиночестве.
Надо мной и вокруг меня, охватывая со всех сторон, подступая ко мне все ближе и ближе, была раскинута вечность, та, что была уже перед началом всего сущего и переживет его конец, та необъятная пустота, в которой весь свет, и жизнь, и бытие лишь мимолетный блеск падающей звезды, вечный холод, безмолвие, бесконечная и беспросветная ночь пространства.
— Нет! — воскликнул я, — нет! Не теперь еще! Погоди, погоди!..
И, разъяренный, дрожа от холода и страха, я швырнул скомканную бумажку, вскарабкался снова на возвышение и изо всех сил прыгнул по направлению к оставленному мною знаку, еле заметному уже в туманной дали.
Прыг, прыг, прыг! Каждый прыжок казался длившимся целые века. Бледный диск солнца опускался передо мной все ниже и ниже, удлинявшаяся тень грозила поглотить шар, прежде чем я доберусь до него. Ноги мои скользили по нараставшему снегу; один раз я упал в иссохшие кусты, которые рассыпались в прах подо мною; в другой раз я споткнулся и скатился кубарем в овраг, исцарапав при этом до крови лицо и руки. Но такие случайности было ничто в сравнении с промежутками, с теми ужасными паузами, когда застреваешь на воздухе перед надвигающимся приливом ночи.
— Доберусь ли, о Боже мой, доберусь ли? — повторял я себе тысячу раз, пока этот мучительный вопрос не превратился в сплошную молитву, в какую-то ектенью.
Когда я достиг шара, он уже был засыпан густым слоем снега. Продрогший от холода, я влез скорее внутрь и окоченелыми пальцами принялся затворять ставни.
Пока я возился с затворами, долгое время безуспешно, — раньше мне никогда не приходилось производить эту операцию, — я мог смутно видеть через отпотевшее стекло красные лучи заходящего солнца, мерцавшие через снежную бурю, и темные очертания кустарника, гнувшегося и ломавшегося под тяжестью утолщавшегося снежного покрова. Все гуще и гуще становился падавший и крутившийся в воздухе снег. Что, если и теперь ставни не поддадутся моим усилиям?
Наконец, что-то щелкнуло под моими руками, и вмиг это последнее видение лунного мира исчезло из моих глаз. Я погрузился в тишину и мрак междупланетного шара.
Глава XX
Мистер Бедфорд в бесконечном пространстве
Состояние мое было почти такое же, как если бы я был убит. Мне кажется, что человек, внезапно и насильственно убитый, должен чувствовать нечто подобное тому, что чувствовал я в это время. В первый момент муки агонии и ужас; в последующий — мрак и тишина: ни света, ни жизни, ни солнца, ни звезд, ни луны. Хоть это было совершено моей собственной волей, хотя я испытывал уже нечто подобное в обществе Кавора, тем не менее, я был ошеломлен и потрясен. Мне казалось, что я несусь прямо ввысь, в бесконечную тьму. Я витал, как тень, в воздухе, пока не столкнулся с нашим тюком, заключавшим в себе, между прочим, золотую цепь и золотые палицы; он так же носился в пространстве, пока не встретил меня в нашем общем центре тяжести.
