Не знаю, долго ли шло это круговращение. В шаре, конечно, еще более, чем на луне, чувство земного времени исчезает. Прикосновение тюка как бы пробудило меня от дремоты. Я тотчас же сообразил, что для того, чтобы сохранить бодрость, мне необходимо осветиться или открыть ставню. Кроме того, мне было очень холодно. Поэтому я оттолкнулся от тюка, уцепился за шнурки с внутренней стороны стенки, подполз к горловине и, кружась около тюка, задевая за что-то мягкое, также плававшее в пространстве, я, наконец, нащупал веревочки от кнопок и захватил их в руку. Прежде всего я зажег лампочку, чтобы посмотреть, с чем это я сталкивался, и открыл, что это старый экземпляр «Известий Ллойда», сорвавшийся с привязи и гулявший в пустом пространстве. Это вернуло меня из мира бесконечности к моим собственным реальным размерам. Я рассмеялся, отчего дыхание стало еще затруднительнее, чем прежде; это внушило мне мысль взять небольшое количество кислорода от одного из цилиндров, наполненных этим газом. Затем я привел в действие нагреватель, и, несколько обогревшись, подкрепил себя пищей. После того я начал весьма осторожно манипулировать каворитными затворами, чтобы посмотреть, нельзя ли каким образом угадать, где путешествует мой шар.
Первый открытый мною заслон я тотчас же захлопнул опять, ослепленный внезапно брызнувшей струей солнечного света. Подумав немного, я открыл окна, расположенные под прямым углом к первому, и увидал исполинский полумесяц, а позади него маленький серповидный диск земли. Меня до крайности изумило, что шар уже так далеко улетел от луны. Я рассчитывал, что не только не получу здесь «пинка» вроде того, какой нам дан был земной атмосферой при нашем старте, или, по крайней мере, испытаю гораздо более слабый толчок, но кроме того «отлет» по касательной к поверхности луны должен был происходить по меньшей мере в двадцать восемь раз медленнее, чем на земле. Я ожидал увидеть шар еще висящим над нашим кратером, едва выходящим из области ночи, но все это было уже теперь лишь частью блестящего полукруглого диска, заполнявшего собой небосвод. А Кавор?..
Он стал бесконечно малой величиной.
Под вдохновляющим прикосновением кружившейся внутри шара газеты я снова сделался очень практичен на короткое время. Мне было совершенно ясно, что я должен делать, вернувшись на землю; но, насколько я мог видеть, шар, вместо того, чтобы приближаться, все больше и больше удалялся от нее. Что бы ни случилось с Кавором, я не мог помочь ему. Он находился там, живой или мертвый, за покровом непроглядной лунной ночи, и там он должен оставаться, пока я не получу возможности призвать его ближних, всех людей-братьев на выручку. Вот вкратце какой план созрел в моем уме: вернуться на землю и тогда, смотря потому, как окажется лучше, по более зрелом обсуждении, либо показать или объяснить устройство шара немногим известным скромностью лицам и действовать сообща с ними; либо сберечь мой секрет, продать золото, накупить оружия, припасов, найти помощника и вернуться с такой заручкой, чтобы бороться на равных условиях с убогим населением луны, и тогда или освободить Кавора, или добыть достаточное количество золота, чтобы поставить мои последующие предприятия на более твердую основу. Все это было как нельзя яснее, и я стал обдумывать, каким образом выполнить мое возвращение на землю.
Я придумал, наконец, что надо спуститься обратно к луне как можно ближе, затем закрыть все окна, промчаться мимо нее, а миновав луну, открыть лишь окна, обращенные к земле, направившись таким образом прямехонько к дому. Но достигну ли я этим способом когда-нибудь земли или просто лишь буду кружиться около нее, по гиперболе или параболе какой-нибудь, этого я не сумел бы сказать. Вскоре меня осенила счастливая мысль, что, открыв затем некоторые из окон, обращенных раньше к луне, сиявшей на небе, опережая землю, я поверну шар вбок и полечу прямо к земле; иначе, без подобного приема, я должен был, очевидно, миновать землю. Я долго ломал голову над этой задачей, так как я не математик, и все-таки в конце концов уверен, что тут гораздо более мое счастье, чем умствования, помогло мне спуститься на землю. Знай я тогда, как знаю теперь, что большинство математических шансов было против меня, я, по всей вероятности, даже не дал бы себе труда коснуться кнопок, чтобы сделать попытку подобного рода. Придумав же решенье задачи, я открыл тогда все обращенные к луне окна и, сидя на корточках, выжидал постепенного увеличения полумесяца, пока не почувствую, что шар достаточно приблизился к нему, чтобы можно было закрыть окна, пролететь мимо луны с приобретенной от нее скоростью и направиться прямым путем к земле.
Когда это было сделано, я закрыл от своих глаз панораму луны и, совершенно свободный от всякой тревоги и беспокойства, я сел в своей маленькой скорлупе, несущейся в бесконечном пространстве, оставаясь спокойно на-страже до тех пор, пока скорлупка не упадет на землю. Благодаря нагревателю, в шаре стало довольно тепло, воздух был освежен впущенной мной струей кислорода, и если не считать легкого прилива крови к голове, продолжавшегося у меня во все время нахождения вне земли, я чувствовал полный физический комфорт. Свет я погасил, из опасения, чтобы не истощился окончательно его источник, и пребывал в полной темноте, если не считать сияния земного диска да мерцания звезд. Повсюду царила такая абсолютная тишина, что я мог воображать себя единственным существом во вселенной, и, однако, не странно ли, чувство одиночества или страха меня волновало не более, чем если бы я лежал в кровати на земле. Теперь это кажется особенно странным после того, как в последние часы моего пребывания в кратере луны я испытывал такое мучительное сознание одиночества…
Этот промежуток времени, проведенный мною в пространстве, не имеет никакой соразмерности со всякой другой полосой моей жизни. Иногда мне казалось, что я сижу уже целую вечность, точно какой-нибудь бог на листе лотоса; другой раз, напротив, представлялось, как будто прошла лишь минутная пауза после моего прыжка с луны на землю. В действительности это было несколько недель земного времени. Но за этот промежуток я не чувствовал ни забот, ни тревог, ни голода, ни страха. Я сидел, погруженный в думы о наших приключениях и о всей моей прежней жизни. Я казался самому себе растущим все выше и выше, утратившим всякую способность движения, парящим среди светил небесных, и непрестанно сознание ничтожных размеров земли и мимолетности моей земной жизни смутно проскальзывало в моих мыслях.
Не берусь объяснить всего происходившего тогда в моем уме. Без сомнения, все, что там копошилось, должно быть приписано особым, исключительным физическим условиям, в которых я тогда находился. Всего любопытнее было возникшее у меня сомнение в своей личности. Я, если можно так выразиться, разобщился с Бедфордом, отпал от него; я смотрел на Бедфорда свысока, как на мелкое и ничтожное существо, с которым я лишь случайно был связан. Я видел в нем не более, как осла или иное жалкое животное, тогда как прежде склонен был взирать на него с гордостью, как на весьма умного и сильного человека. Теперь же я видел в нем не только осла, но потомка множества ослиных поколений. Я мысленно проследил его прошлое: его школьные годы, раннюю пору его зрелого возраста, его первую любовную встречу, — проследил не с большим интересом, чем если бы я вздумал проследить прошлое какого-нибудь муравья, копошащегося в песке… Кое-что из этого периода просветления, осталось у меня, к сожалению, и досель, и боюсь, что ко мне никогда вполне не возвратится прежняя самоудовлетворенность былого времени. Но в тот период обстоятельство это нимало не огорчало меня, так как я был убежден, что я столько же могу называться Бедфордом, как всякий другой человек, что я только дух, носящийся в тихом и ясном небесном пространстве. С какой стати мне огорчаться по поводу недостатков этого Бедфорда? Ведь я не ответствен ни за него, ни за них.
