На некоторое время Морла оставили в покое. При падении со стола он сильно разбил голову о каменный пол, и «опекуны» держали его в постели до полного выздоровления. За эти несколько недель никто из них ни словом не обмолвился о том, что произошло в подвале. Морлу казалось, они хотят забыть о неудаче и делают все, чтобы и он тоже забыл. В следующий раз все должно быть как в первый. Но, конечно, без тех непростительных ошибок.
«Они ни о чем не догадались», – звенело в голове Морла все эти дни и недели. Но в конце концов они догадаются. Не в следующий раз, так в третий, пятый, десятый. Что тогда они сделают? Огреют его дубинкой и насильно сделают Телом бога? Или еще проще – накачают «стимулом», проведут зомби-обработку. Но тот, кого они хотят водворить в его тело, очевидно, мстителен и ужасен. Не прощает ошибок. И неуважения к своему Телу тоже. Как же узок и опасен этот мостик над пропастью, которым нужно пройти его «опекунам»! Наверняка они должны испытывать страх не меньший чем тот, что вселился в Морла и призвал огонь.
Но облегчать им путешествие по мостику он не собирается. Ведь они не спросили его, хочет ли он быть телом их бога.
Однако теперь у него было время, чтобы осознать: этого хочет тот, кого они ждали. Для этого он, Морл, и выжил – в том, другом Ритуале.
Рано или поздно это все же случится. Рано или поздно он преодолеет свой страх. Страх физического рождения, смешанный со страхом рождения чудовища.
Потому что наверняка место ублюдка займет чудовище.
Злата почти не отлипала от его постели, пока он лежал с заклеенной биопластырем головой. Иногда он просыпался от ее тихого печального пения и, не понимая слов, пытался прочесть в этих песнях собственную жизнь. Иногда она ложилась рядом и просто молчала. Потом брала руку Морла и гладила ею свой незаметный еще живот. В такие моменты Морл приучался к мысли о том, что его жизнь – это не только он сам и его корм, но и то неизъяснимое, странное, даже несуразное и нелепое, что росло у нее внутри. Кусочек живой плоти. Злата давала жизнь им обоим. Вскармливала их собой.
Очень скоро она начала меняться. В первое время это не беспокоило Морла. Она по-прежнему насыщала его своим присутствием, песнями и дыханием. Но песни день ото дня становились грустнее, заунывнее. «Голубиные яйца» теперь получали тепло все реже и меньше. К тому дню, когда Морл выздоровел, она совсем их забыла и забросила. Однажды он спросил ее об этом.
– Ты больше не хочешь, чтобы появились птенцы?
Она рассмеялась. Никогда раньше он не слышал у нее такого смеха. Фальшивого, недоброго.
– Морлик, Морлик, какой же ты глупый. Твои птенцы давно сдохли и их сожрали черви. Если бы ты мог видеть, ты бы увидел их. Они белые и жирные, и дергают спинами во сне. Я бы могла их вытащить и раздавить, но ты же не отдашь их мне, верно?
Чтобы скрыть разочарование, Морл засмеялся вместе с ней и попросил спеть.
– Я не хочу петь, Морлик, – закапризничала она. – Лучше давай заставим петь твою дремучую постель. Мы будем плясать друг на дружке, а она будет нам петь: скрип-скрип, скрип-скрип.
Она подошла к нему вплотную, и он ощутил наготу ее тонкого тела. Это тело уже начало плясать – исполняя пальцами, руками, маленькой грудью, животом, бедрами, коленями сотню мелких, легких, но требовательных движений, смелых своей неумелостью, сильных своей слабостью, грубых своей дразнящестью. Потом она взяла его руку и положила к себе между ног, вдавив во влажное и мягкое.
– А хочешь, я спою тебе вот этим? Своей маленькой, хорошенькой дырочкой-сопелочкой? – И снова звонко рассмеявшись, она упала на кровать, потащив за собой Морла.
Он вырвался из ее цепких рук и, громко дыша, спросил:
– Что с тобой? Ты напилась?
– На-пи-ла-ась? – с улыбкой протянула она, смакуя каждый слог. – А что же я не могу разве напи-иться? Я хочу весели-иться, а ты мне запреща-аешь? Злой Морлик, злой и проти-ивный. Но я все равно хочу спеть тебе моей маленькой ды-ы…
Он ударил ее. Несильно. И ушел.
На другой день она прибежала к нему рано утром, ткнулась носом ему в грудь и заревела – тоненько, жалобно, обиженно, без слов. Он гладил ее худые вздрагивающие плечи и ловил себя на том, что ничего не желает знать о приключившемся с ней вчера. Почему она напилась? И напилась ли? Откуда это потрясающее бесстыдство совсем еще девчонки, к тому же ждущей ребенка? Отчего она сделалась так груба, фальшива и зла? Эти вопросы он хотел похоронить, чтобы все оставалось как прежде. Он, она и исходящий от нее покой. Блаженная сытость. Больше ничего.
Ему почти удалось это – похоронить и забыть. Почти – потому что полностью забыть не давала она сама. Беда, точившая ее изнутри, не выплакалась вместе со слезами обиды. Эта беда заставляла ее все чаще капризничать, рыдать, забиваться угрюмо в угол, упрямо молчать, забывать радость песен, копить по-детски открытую враждебность, демонстрировать равнодушие.
Морл не спрашивал ее о причинах. Он догадывался. А она наверняка не знала. Если бы он спросил, она, скорее всего, удивилась бы. Что с ней происходит? Ничего особенного не происходит. Почему ее смешной Морлик задает такие глупые вопросы?
И без вопросов было почти ясно. С каждым днем становилось все яснее. Ведь она кормила его своей жизнью. Всем лучшим, что у нее было.
Из «опекунов» в доме оставались Лорд, Стиг, Смарт и еще двое, чьих имен Морл не хотел запоминать. Они заботились о его здоровье как о собственном. Кормили как на убой. Не донимали. И особенно старались уходить от любых его вопросов. Тем более не посвящали в свои планы. Поэтому совершенной неожиданностью, очень неприятной, для него стал разговор с Лордом через неделю после того, как он встал с постели.
В соответствии с фазами Луны повторный Ритуал был назначен на эту ночь.
Морл не был готов, но точно знал, что ничего у них опять не получится. Что его страх снова окажется сильнее всех их ухищрений. Что огонь снова пожрет их надежды.
Так и вышло.
На этот раз пламя выбрало Лорда и еще одного, безымянного. Со знакомым Морлу визгом Лорд метался между стен подвала, разбрызгивая огонь, пока не свалился на пол. Тогда визг ушел в небытие, а пламя, отплясав на трупе, перекинулось на большой деревянный стол, стоявший по центру просторного помещения. Второй «опекун» издал лишь короткий страшный крик и сразу упал – на алтарь, где уже взрезала себе живот очередная жертва. Женщина, придавленная горящим телом, не извергла из себя ни звука. Огонь равнодушно обглодал и ее.
«Опекуны» ошеломленно безмолвствовали. Морл скорчился у стены, трясясь, задыхаясь, хрипя. На губах вздулась пена, скрюченные пальцы царапали пол. Он не мог вместить в себя столько пищи. Но ей больше некуда было деваться. Корм впихивал себя в нутро Морла, и от него не было спасения. Даже извергнуть его, как обыкновенную еду, было невозможно.
