— Вас не было здесь, — сказал он своим категоричным безапелляционным голосом. — Вы исчезли через три часа после того, как уснули, а появились здесь только сейчас.
Автомат не мог ошибиться. Мы должны были верить показаниям его электронных чувств. Мы должны были и все же не могли ему поверить.
— Где же мы были?
— Не знаю, — ответил автомат.
Действительно, откуда он мог это знать? Ведь, по его словам, мы исчезли, а он остался нас ждать и честно ждал два с лишним года, ждал и наконец дождался. Он мог ждать хоть сто лет.
— Где же мы находились?
Только один из нас сделал попытку дать ответ на этот вопрос, опираясь на показания своих чувств. Он припомнил то, что видел и слышал, погрузившись в состояние, которое только условно можно было назвать сном.
Это был математик Заб, самый молчаливый из нас. Теперь ему пришлось заговорить. Но лучше бы он молчал.
Потому что, кроме его рассказа, ничто не связывало нас с той парадоксальной действительностью, с которой мы соприкоснулись.
Но математик Заб заговорил. Это его, угрюмого, скрытного молчуна, невидимые жители удивительной планеты выбрали своим посредником и доверенным, Как выяснилось затем из его рассказа, он один из всех нас, подвергшихся рискованному и непозволительному биомолекулярному эксперименту, он один получил информацию от одного из дерзких экспериментаторов. Нет, по его словам, он вел себя с достоинством и отнюдь не напрашивался на доверие к тем, кто ему его оказал, вопреки его воле.
В странном мире очутился Заб, в мире без деталей и очертаний. Действительность, если это можно было назвать действительностью, плыла, неся его с собой в неизвестность. Он слышал музыку. Но была ли эта музыка внутри или вне его, он не знал. Разноцветные пятна, похожие на облака, плыли над его головой. Это длилось, длилось, и, казалось, не было этому конца.
И вдруг наступила пауза. Плывущий куда-то мир остановился. Математик Заб услышал голос.
— Здравствуй, Заб, — сказал ему голос любезно. — Как ты себя чувствуешь после той небольшой операции, которой ты подвергся?
— А что было со мной? — спросил Заб. Потому что даже он не мог сейчас молчать.
— Ничего такого, что могло заставить тебя беспокоиться. Мы разобрали тебя сначала на молекулы, а потом и на атомы, а затем собрали. Ты не нервничай. Все молекулы и атомы, из которых ты состоишь, каждая и каждый на своем месте. Не думай, что это случилось сразу. Два с лишним года, употребляя вашу дильнейскую меру времени, длилась эта кропотливая работа, потребовавшая немало усилий от наших аналитиков и синтетиков. Но работы, как мы ожидали, закончились успешно. И скоро ты, Заб, и твои спутники смогут продолжить свой путь в пространстве. Мы служим познанию, впрочем как и вы. Но нас разделяют десятки миллионов лет прогресса нашей цивилизации. Не думай, что с тобой говорит живое существо. С тобой беседует прибор, специально сконструированный, способный мыслить так, как мыслите вы, находящиеся, в сущности, в детстве вашей цивилизации. Когда вы начали приближаться к нашей планете, мы уже знали ваш внутренний мир, ваши желания и постарались их удовлетворить. Может быть, мы и вступили бы в контакт с вами, но вы испугались и поспешили убраться.
Потом вы снова прилетели сюда… Мы не сделали вам никакого зла, хотя смысл этого странного слова нам не до конца понятен. Мы только познакомились с вами, а вы с нами познакомитесь в пути, когда ваш корабль будет лететь вдали от нашей планеты… Кто мы? Вы это узнаете. А кто вы? Мы уже узнали. Ваши копии остались у нас в музеях. Они ничем не отличаются от вас. И мы могли бы послать их на ваш корабль вместо вас, а вас оставить у себя. Но вас ждут родные и друзья. И они вас дождутся. Им нужны не копии, а только вы сами. Можете спокойно продолжать свой путь.
Хымокесан усмехнулся.
— И мы продолжаем свой путь. Спокойны ли мы? Отвечая за себя, я должен сказать, что я спокоен. Но спокойны не все. Иных тревожит вопрос-они ли пребывают на корабле или их копии? И это мешает им спать. Я же спокоен.
Я слишком хорошо знаю себя, чтобы принять себя за свою копию… И все же я должен сказать, что аналитики и синтетики Планеты сюрпризов несколько переоценили свою работу. Присмотревшись друг к другу, мы заметили, что нечто странное произошло с парапсихологом Хымом и астрофизиком Енаплом. Внешность их не изменилась. Но внутренний мир! Они словно поменялись ролями и склонностями. Хым стал Енаплом, а Енапл Хымом. По-видимому, вкралась какая-то ошибка, перепутали молекулы и атомы памяти…
Еще полбеды здесь, в пути. Но что мы станем делать, когда вернемся на Дильнею? Как мы объясним родным и близким Хыма и Енапла эту метаморфозу и путаницу? Нам становится не по себе, когда Хым начинает говорить о звездах, а Енапл рассуждать о психике….
Туаф признался мне, что он много думает о копиях.
— О каких копиях? — спросил я.
— Не о наших, разумеется. Не о твоей и не о моей. Нам повезло. Мы сели на этот космолет уже после посещения им коварной и загадочной планеты, а с нас никто не снял копии и, надеюсь, никто не снимет. Планета сюрпризов далеко.
— Почему это тебя так волнует?
— Потому что я личность. Надеюсь, тебе это понятно? И не хочу иметь дублера. Им кажется, наверно, что они в плену, и они тоскуют.
— Кто?
— Копии наших спутников. Экспериментаторы поступили жестоко. Они не имели морального права создавать дублеров. Это неэтично.
Меня немножко удивило, что Туаф заговорил о моральном праве, об этике. Обычно он мало интересовался этическими проблемами. Слишком уж он был занят собой.
— Успокойся, — сказал я, — тебе это не грозит. Ты останешься неповторимым.
— Ты вот гордишься своей наблюдательностью, — перебил меня Туаф, — а не заметил, что они расстроены.
— Кто?
— Все. Все без исключения, кроме этого автоматического болвана Нева. Я убежден, что, просыпаясь, они каждый раз задают себе один и тот же вопрос. «Мы это или не мы?» спрашивают они себя. «А что, если мы остались там, а здесь наши повторения?» И действительно, как доказать, что это они? Разве можно верить на честное слово дерзким экспериментаторам с загадочной планеты? Я почти убежден, правда не имея возможности подтвердить свою гипотезу, что с нами пребывают дублеры, копии, а оригиналы остались там, в музеях негостеприимной планеты. И зачем они позволили проделать над собой этот сомнительный эксперимент? Я бы никогда не согласился.
— Но тебя бы не спросили, как, впрочем, и их. Их сначала усыпили, а потом сделали это.
— Это! Это! — передразнил меня Туаф. — Ты даже не можешь придумать название. И действительно, как это назвать? Как? Этому нет и не может быть названия.
