Итак, я позвонил в квартиру в начале седьмого вечера 23 марта. Трубку снял глава семьи. Сообщил, что записки летают стаями: «Приезжайте, ваши уже получили!»
Когда я приехал, там уже были двое моих коллег, физиков по образованию. Меня, конечно же, более всего заинтриговали полученные ими записки. Едва раздевшись, я попросил показать их мне. Но мои коллеги как-то очень уж настойчиво отклоняли все мои притязания проникнуть в их жгучую тайну. При этом они смущённо отводили глаза в сторону, неумело переводя разговор на другое. Мальчик же, «виновник» всех этих безобразий, с видимым удовольствием вертелся возле взрослых.
Это был весьма раскованный в обращении со взрослыми подросток. Сразу по моём приходе он занялся мною. Прошло минут десять-двенадцать. Мальчик вышел из комнаты, отсутствовал минуты три. Вошёл со словами: «Дядя Игорь, кажется, и вам записка пришла!» Пошёл в прихожую, я за ним. Под дверью лежал скомканный лист бумаги. Мальчик вручил его мне.
На нём оказались начертанные печатными буквами непечатные угрозы в мой адрес, подписанные словом «магия». В самом-самом общем виде они звучали примерно так: «Если ты, такой-сякой, этакий и разэтакий, будешь помогать этим своим таким-растаким физикам, то я сбрею твои любимые сякие-растакие усы!» Ничего себе перспектива!
Рис. 31. Результаты огневого полтергейста на ул. Молдагуловой в Москве, послужившие основанием для возбуждения уголовного дела по части 2 статьи 149 УК РСФСР.
Мои уже умудрённые коллеги и не пытались узнать, что там написано. Они, скромно потупив глаза, сидели в стороне, милосердно делая вид, что не обращают на меня никакого внимания. Я спрятал неприличную записку в бумажник.
В то время все причастные к этому делу — и исследователи, и соседи, и знакомые потерпевших, следственные и милицейские работники — не сомневались, что записки изготавливает и подбрасывает сам мальчик. Было, правда, несколько смущавших меня моментов, которые я тут же «объяснил»: некоторые записки по прочтении возгорались (они могли быть пропитаны самовоспламеняющимся составом), иногда сразу появлялось слишком много записок (но они могли быть заготовлены заранее), бывало, что в записке называлось неизвестное мальчику имя впервые пришедшего человека (но это ещё надо доказать!) и пр. Я полагал, что грубый до неприличия тон записок — следствие известной раскованности подростка, но его мама со слезами уверяла меня, что при всей его «раскованности» такое на него никогда не находило…
Тем же вечером случилось происшествие, почти убедившее меня в том, что записки сознательно пишет и подбрасывает сам мальчик. Вскоре после моего прибытия в квартиру пришёл юрист — бывший следователь с большим стажем. Он стал незаметно наблюдать за мальчиком. Где-то в одиннадцать часов вечера в комнате, где я был, вдруг возникла какая-то заваруха: бывший следователь — обернувшись, увидел я, — пытается разжать у подростка кулак! Ему это удалось не без труда. В кулаке была зажата очередная записка такого же неприличного, угрожающего содержания. Бывший следователь пояснил, что видел, как подросток зашёл на кухню, вырвал листок из блокнота, закрылся в туалете, вышел. На голову мальчика в тот вечер зачем-то была надета спортивная шапочка. Мальчик вошёл в круг людей, как бы почесал рукой лоб — при этом он залез рукой под шапочку и взял записку в руки — и был тут же пойман!
Мы с мамой мальчика, позвав и его, вышли в коридор. Мама, едва ли не в слезах, стала укорять сына. И вдруг этот самоуверенный, хорошо знающий своё привилегированное положение в семье, ничего не боящийся подросток заплакал! Пожалуй, я первый раз видел, как слёзы льются градом! Он долго пытался что-то сказать в своё оправдание сквозь плач и всхлипывания. Немного успокоившись, объяснил: «Дядя Игорь, простите меня, я не хотел, но меня как будто кто-то заставлял делать это». Я поспешил искренне заверить его, что всё понимаю и не обижаюсь. Расстались мы друзьями.
Но записки продолжали появляться. Это длилось около двух месяцев. Полтергейстный рэкет становился всё более изощрённым. Неизвестный рэкетир требовал, чтобы жильцы не жаловались в милицию или прокуратуру, иначе «хуже будет». Затем стал вымогать всё более крупные суммы денег, обещая взамен прекращение всех несуразностей. Указывалось и место, куда положить деньги. Милиция положила «куклу», но за ней никто не пришёл. В ответ появилась записка: под страхом смерти убрать «куклу» из почтового ящика…
…27 мая 1987 года мне позвонили с моей старой работы, откуда я ушёл около полутора месяцев тому назад. И ушёл очень непросто. Звонил мой товарищ. Он сказал, что, как-то, подняв трубку, услышал: «Говорит следователь Баринов из Перовского УВД. Мне нужен Винокуров И.В.». Товарищ понял со слов Баринова, что я был на какой-то квартире и якобы что-то там взял. «Я, конечно, ничего плохого о тебе не думаю, — извинился он передо мной, — но на всякий случай решил поставить тебя в известность об этом странном звонке. Как бы ещё и это тебе не вменили в вину задним числом, в дополнение к уже набранному букету огульных обвинений».
Я тут же перезвонил Баринову и через несколько дней пришёл по его вызову. Игорь Арсеньевич оказался милым интеллигентным человеком лет сорока. Он пояснил, что вызвал меня в качестве свидетеля: ему поручено расследование уголовного дела по факту пожара в той полтергейстной квартире, где в марте бывал и я. Его интересовали пробы, что мы тогда взяли из квартиры в некоторых местах. Действительно, мы соскоблили с кухонного потолка какое-то размазанное по нему вещество, а на полу детской комнаты собрали мелкие, со спичечную головку, мягкие полупрозрачные кристаллики. Именно эти пробы Баринов и имел в виду, когда звонил на моё прежнее место работы. Я рассказал, что размазанное на потолке вещество оказалось борным вазелином «Норка», а кристаллики, похоже, были каким-то жидким мылом типа шампуня. И то и другое — негорючее.
Я ответил на все другие вопросы следователя, подписал протокол допроса и собрался уходить, но тут вспомнил о той записке. Игоря Арсеньевича это очень заинтересовало. Он попросил меня оставить ему записку для почерковедческой экспертизы, в добавление к другим, уже имеющимся. Естественно, я согласился, тем более что показывать её кому бы то и где бы то ни было не было никакой возможности…
О результатах экспертизы я узнал из статьи «Чертовщина» («Неделя», 1991, № 12). Оказалось, что эксперт — опытный работник с большим стажем — дал весьма категорическое заключение: записки «выполнены не Солодковым Владиком, а кем-то другим». И версию о поджогах пришлось отбросить: «Экспертиза не подтвердила наличия в остатках сгоревших предметов каких-либо самовоспламеняющихся и горючих веществ». Статья подписана сотрудником МВД СССР В.Кабакиным.
